Поздно ночью Борис сидел в кабинете Горецкого, пил крепкий черный кофе и рассказывал о своих новых друзьях.
— Поручик Осоргин — ахтырский гусар, человек нервный, злой… По каждой ерунде лезет в ссору, обидчив до крайности и вместе с тем постоянно норовит оскорбить своего собеседника. Характер очень тяжелый, но его уважают за смелость. Алымов говорил мне, что в бою он храбр до самозабвения, потому и пули его не берут — он словно заговорен от них…
Горецкий посмотрел на бледное лицо Бориса и сказал ему, поправив пенсне:
— Борис Андреевич, голубчик, должно быть, вам тяжело сейчас делать мне доклад… Может быть, вы поспите и уж утром расскажете мне все на свежую голову?
— Нет, Аркадий Петрович, утром вряд ли у меня будет свежая голова… Я лучше еще чашку кофе себе налью.
— Сделайте одолжение. А насчет того, что пули не берут, — это, может статься, от того, что господин поручик заранее осведомлен, откуда будут стрелять?
— С другой стороны… — возразил Борис, подливая себе кофе и потирая мучительно ноющий висок, — с другой стороны, скверный характер говорит скорее в его пользу. Лазутчик был бы обходителен и вежлив, ни с кем не портил бы отношений — так куда больше можно выведать, большего добиться.
— Возможно, и так, — кивнул Горецкий, — а может быть, что господина этого так переполняет классовая ненависть, что никак не может он сдержать своих эмоций.
— Ну, насчет классовой ненависти — это вряд ли. Что Осоргин дворянин — тут уж сомнений нету.
— Ладно, это я так, различные варианты рассматриваю. Извольте продолжать.
Борис прикоснулся пальцами к виску, чуть заметно поморщился и продолжил:
— Есаул Бережной — весьма колоритная личность. Он из терских казаков и, как все настоящие терцы, полудикарь, глядит этаким абреком, романтическим горцем. Такую мне поэму прочитал про коней и оружие — что твой лермонтовский Казбич! Кстати, — покосился Борис на Горецкого, — я ему пистолет проиграл, который вы мне выдали.
— Ну, голубчик, вы что же, хотите, чтобы я ваши карточные долги платил? Проиграл так проиграл.
— Да больно уж он на этот «парабеллум» засмотрелся. Я уж хотел по кавказскому обычаю пистолет этот ему подарить, а он не захотел, предложил сыграть. Так я для пользы дела согласился.
— Ладно, коли для пользы — посмотрю, может, что-нибудь вам достану.
— А то ведь мне украсть придется, — засмеялся Борис, — есаул ведь что сказал: оружие красть можно, в бою добывать можно, а покупать нельзя.
— Да, настоящий абрек, — усмехнулся Горецкий, — а между прочим, Борис Андреевич, терские и кубанские казаки не слишком надежны. Среди них весьма популярна идея создания на Северном Кавказе независимого государства, и они воображают, что Советы им позволят… Конечно, офицеры менее подвержены красной пропаганде, а среди рядовых казаков такие идеи очень даже в ходу. Что еще можете сказать про этого романтического есаула?
— Вспыльчив, — продолжил Борис, — но в отличие от Осоргина отходчив и добр, нисколько не злопамятен. В общем, мне трудно представить такого человека в роли предателя.
— Это всегда трудно, — негромко сказал Горецкий, — представить человека, с которым ты разговаривал по душам, пил на брудершафт, играл в карты, ходил под пули, представить такого человека в роли предателя, вражеского шпиона или убийцы… Преступники, Борис Андреевич, — такие же люди, как мы с вами, и зачастую очень даже симпатичные… Ладно, я отвлекся. Что вы можете сказать о Мальцеве?
— Менее всего, — смущенно проговорил Борис. — Гусарский ротмистр, человек уравновешенный, спокойный. Хотя в игре азартен, но и в азарте сохраняет некоторое благоразумие, умеет на самого себя взглянуть как бы со стороны и с некоторой долей иронии… Впрочем, я вижу, Аркадий Петрович, что ничего по-настоящему полезного я вам сообщить не смог, не обессудьте.
— Отчего же? Всегда полезно представить себе характеры и психологические типы людей, попавших в сферу расследования. А я, голубчик, вот что подумал, — Горецкий, по своему обыкновению, снял пенсне, приобретя чеканную строгость черт, — устроим-ка мы всем нашим подозреваемым маленькую проверку…
Полковник Азаров явился в штаб корпуса за новым назначением. Он приходил сюда едва ли не каждое утро, и его все отсылали и отсылали, перенося разговор на другой день. Но сегодня все было по-другому. Его направили в кабинет, где прежде не приходилось бывать, и незнакомый ротмистр, приподнявшийся из-за стола, сказал: