— И жить отдельно… от тебя, папа? — вырвалось у Ольги.
Владимир Николаевич усмехнулся:
— От меня отдельно — еще не беда. Чую, о ком речь. Да, придется. На каникулы приезжайте ко мне гостить…
По окончании институтов Аким Морев и Ольга выехали в Сибирь на строительство металлургического комбината. Здесь Аким Морев с группой разведчиков-геологов больше двух лет провел в горах Ала-Тау, изучая богатства недр, а Ольга работала в больнице. Затем он был избран секретарем городского комитета партии и за стойкость в борьбе с уклонистами всех мастей получил оценку в партии: «Морев — это человек с металлом в груди».
Так вот этот «человек с металлом в груди» чуть было не рухнул, как иногда рушится железобетонный мост, подточенный потоками реки.
На страну нахлынуло народное бедствие — война. Ольга, как врач, была призвана в армию и погибла в Берлине седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.
Ужас сковал Акима Морева.
Он первое время еще отвечал на сочувствие:
— Что ж. Да. Ничего не поделаешь. Слезами не поможешь… — Но все видели, как щеки у него вваливаются, глаза глубоко западают, и в них с каждым днем растет такая грусть-тоска, что кажется, они вдруг заполнятся безумием.
Аким Морев выдержал. Но рана не зажила, рана невидимо для посторонних глаз все время сочилась… Только самые близкие друзья понимали его душевное состояние и стремились излечить обычными житейскими медикаментами — «подобрать друга жизни», но и они понимали, что «он еще не отошел от Ольги»…
И сейчас, облокотясь на капот машины, Аким Морев смотрит в непроглядную тьму, и все время ему кажется, вот-вот из степей появится Ольга. Да вот она: все такая же тоненькая, с улыбающимися губами, идет к нему, протянув руки, и что-то неслышно шепчет.
В таком состоянии Аким Морев находился бы, очевидно, еще очень долго, если бы не крик Федора Ивановича:
— Едут! Право, едут. Давайте сигналить. Не пропустить бы, тогда жди — не дождешься.
Глава третья
Тьму настойчиво и упрямо разрезали ярчайшие прожекторы. Они бросали лучи то в небо, то в стороны, то вдруг скрывались и снова выныривали. Казалось, они неслись прямо на людей, стоящих около костра, и еще казалось, — они где-то вот тут, рядом.
— Что же делать? Что делать? — суетясь, вопил шофер. — Бензин бы был, мы бы такое запалили, сам начальник пожарной команды из Астрахани прискакал бы к нам. А тут? Что же делать-то, товарищ академик? Вы ученый.
— Да ведь машина рядом. На нас идет. Чего беснуетесь?
— Рядом? Километров тридцать. И не одна, а две… Свет слился у каждой в один пук. Близко будут, тогда появятся четыре фары. Давайте. Ну, что? Давайте стрелять. Живо — за ружья, — и шофер первый, выхватив винтовку, выстрелил.
Аким Морев и академик встали в ряд и дали из ружей залп за залпом, затем перезарядили и снова выстрелили, а прожекторы, словно чего-то перепугавшись, сначала скрылись, затем рванулись вправо и помчались, разрезая тьму, уже куда-то в сторону от костра.
— Бейте! Палите, — прокричал шофер, — бейте что есть сил! — И снова выстрелил, после чего горестно произнес: — У меня пульки все. Нету.
Будущий секретарь обкома и академик, стоя в ряд, начали палить — раз за разом, раз за разом, слушая команду и информацию шофера:
— Вправо пошли! Бейте! Ага! Повернули. Бейте. Ага! Бейте! Ух, улепетывают влево. Бейте! Раз — два! Разом — хоп!
Два человека, вскинув ружья в небо, били, били… били. Стволы стали горячими, а патроны в коробках все убывали и убывали, на что довольно печально посматривал Федор Иванович, однако командовал:
— Раз — два! Хоп! Раз — два! Хоп! Ага! Теперь уже близко: четыре глаза. Пали-и-и! — заорал он, когда свет фар резко свернул влево и вдали неожиданно мелькнули красные сигнальные огоньки, говорящие о том, что машины пошли обратно. — Давай, давай, давай! — кричал шофер.
Аким Морев и академик снова принялись стрелять из ружей. Они били беспрестанно, и чем дальше, тем больше у них росла тревога: шоферы за гулом моторов не услышат выстрелов, пронесутся мимо, и тогда сиди — без бензина, без патронов, без связи с внешним миром. Кто и когда сюда заглянет? Ведь вон убегают и убегают красные фонарики. Вдруг и они погасли. Погас и костерик. Только вспышки выстрелов режут небо, точно огненные кинжалы.
— Все, — проговорил академик, когда красные фонарики утонули во тьме. — Безнадежно. Они нас не слышат и не видят вспышек. Зря только патроны потратили, — и, обессиленный, опустился на траву.
Наступила тишина, снова зазвенели степи, снова где-то стали переговариваться куропатки, и затявкала в стороне лиса.
— Ах, на ветер, на ветер, — тихо, но с такой досадой промолвил академик, что шофер взмолился:
— Да ведь я не нарочно, Иван Евдокимович.
— Еще бы нарочно… тогда вас судить бы надо самым страшным судом.
И вдруг с тыла на боковину машины упали отблески фар. Они какую-то секунду ощупывали ее, пробиваясь во все щели, и моментально угасли.
— Что такое? — академик поднялся с травы и вместе со всеми повернулся в сторону котлована, откуда за секунду перед этим ударил свет.
— Чудо не чудо… а что-то вроде… — растерянно произнес Федор Иванович и шагнул во тьму.
— Да не таскайтесь вы туда! — раздраженно предупредил Аким Морев. — Еще вас потеряем, тогда совсем по-волчьи завоем.
Из котлована послышался гул мотора, затем свет фар ударил так высоко в небо, точно машина стала на попа, и тут же свет опустился, заливая ярчайшим блеском «газик», путников, засевших в степи без бензина.
— О-ох, — со стоном вырвалось у академика.
Он еще что-то хотел сказать, потому и вскинул правую руку, но около него уже остановилась старая, давнишнего выпуска легковая машина «ЗИС». Она дребезжала, хрипела, поскрипывала. Крылья у нее залатаны вкось и вкривь, — вот почему своим видом она напоминала солдата, который выдержал десятки героических боев под командой самого Суворова.
Следом за «ЗИСом» остановилась и грузовая.
Из легковой вышел человек лет под тридцать, подвижный, быстрый на ногу, и, глянув на людей у костра, с украинским акцентом проговорил:
— Шо вы тут палите? Аж небу жарко. Едем мимо, глядим, палят и палят, стало быть, беда. Ну, шо вы? Отвечайте, как на духу. А то — повернем и до свидания — прощай. Я директор Степного совхоза, Иван Андреевич Любченко. — Познакомившись с академиком и Акимом Моревым, он словоохотливо продолжал: — Рискованно, рискованно поступаете, — говорил он, внимательно рассматривая Ивана Евдокимовича. — А вы, значит, академик Бахарев! Слыхивали… одним ухом… и то краешком, о таком академике, — и неожиданно громко рассмеялся. — Слыхивали, Иван Евдокимович. Ой, как слыхивали. Ну-ка, дайте я еще раз пожму руку. Ух, рад-то как я, Иван Евдокимович. Значит, в наши края решились понаведаться? Давно вас не было. А мы тут — ваши продолжатели… куем помаленьку победу. Петрарко, — закричал он. — Давай, что у нас имеется там такое… чтобы пожевать и запить. Шофера Петраркой зовем, — снова обратился он к академику. — Он по паспорту Петр Алексеевич Вертихвост. Некрасиво — Вертихвост. Так мы его еще величаем Петр Великий номер два. Петр Великий второй — громко и не соответствует истине, а Петр Великий помер два — в точку.
Из грузовой машины выбрался шофер громадного роста: не становясь на подножку, он запустил руки в кузов грузовой машины и выволок оттуда рюкзак, чем-то доверху набитый, одновременно достал препорядочный чемодан и все это поднес к костру, будто две пуховые подушки.
— Вот он какой у нас. Видите, Иван Евдокимович? Иногда критикуешь его за что-нибудь, а он висит над тобой, точно скала. Говоришь: сядь, Петро, а то до твоего уха слова мои не долетят.
— А бензинчик? Бензинчику бы, — спросил Федор Иванович.
Любченко посмотрел на него и, выкладывая из рюкзака на траву закуски, сказал: