Пино говорит только о возвращении в строй. Он видит себя снова за работой в ранге комиссара, совершающим подвиги, пишущим мемуары - хотя герцогиня де Сегур (урожденная Софья Растопчина (1799-1874) опередила его в этой области - и завершающим свою жизнь в гробу великим спектаклем, когда Министр внутренних дел произносит речь, длинную, как счет из ремонтной мастерской.
Фуасса продолжает молчать, а комиссар Сан-Антонио спрашивать себя, к чему все это приведет, и не снимается ли фильм а ля Джеймс Бонд или граф Монте-Кристо. Мы тут прицеплены, как в замке Ив киностудии Парамаунт. Стены только уж очень прочные и цепи не из папье-маше, вот что я вам скажу. Впрочем, Берю жалуется, что его цепи слишком затянуты.
- Они мне что-то сломали! - сообщает он, массируя ногу.
- Что именно? - интересуется Пино, который даже в самых драматических обстоятельствах сравнивает свои страдания с несчастиями ближних.
- Думаю, что это моллюск, - жалуется Берю.
- Что? - ошалевает Старое Отребье.
- Мелюкс, кость над коленкой. Не хочу тебя принижать, Пинюш, но ты соображаешь хуже моей задницы на предмет человеческого эскелетта.
- А ты сам-то знаешь? - значительно удивляется старая Тухлятина.
- Надеюсь, да! Не забывай, что я готовлюсь к экзамену на должность комиссара. И надо задокументироваться, старичок! География, история, счет, графоматика, натомия - все. Костные вопросы мне не страшны. От свиного мозга до сопчека, пройдя через метакарп, контрэскарп, матку и т.д. и т.п...
Впечатленный таким знанием, Затруханный вешает апокалиптичную голову.
- Я и не подозревал, - только и произносит он.
- Самое чудесное в вас то, что любезные господа, - говорю я резко (меня часто называют резким), - что вы совсем не чувствуете ситуации. Мирно дискутируете, будто на светском приеме.
- А что еще делать? - возражает Необъятный. - Видел эти цепи? Это тебе не облатка для первого причастия, сынок.
Он прав. Надо собраться и только ждать.
Мы только и ждем.
Камера освещена маленькой лампочкой, укрепленной на сводолкЕ и защищенной проволочной сеткой. Свет оттеняет черты наших лиц, уже тронутых беспокойством и боязнью. Мы похожи на четыре восковые статуи из музея ужасов. Зачем нас так приковали? Чтобы избавиться? Гораздо проще было убить! Я действительно не усекаю. Пустое брюхо Толстяка мычит, как корова перед отелом.
Я говорю себе, что время работает на нас. Наше множественное исчезновение привлечет внимание и приведет хижину дяди Тома в возбуждение. Надеюсь, что Старик натравит на наш горячий след лучших гончих. Фуасса продолжает безмолствовать. Прикидываю, насколько этот тип нас поимел. Принимали его за почтенного гражданина, даже ниже среднего, а он оказался изворотливой лисой. Скорее даже волком! Волк в бабушкиной одежке! А Пинюш прекрасно сыграл роль Красной Шапочки, я же оказался бабушкиным пирогом. Что касается Берю, то он с привычным блеском изобразил горшочек с маслом! Нет, это поклеп! Именно он оказался наиболее проницательным и сумел привести Фуасса в замешательство.
Мы дремлем, измученные инерцией ожидания. Мало-помалу начинаем терять ощущение времени. Хорошо, ходики у нас есть, и мы поддерживаем их ход, но циферблат не показывает, ночь или день сейчас. Поэтому между двумя мандаринами разражается жесткая дискуссия.
- Семь часов, - говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.
- Наваливается вечер, - поэтизирует Берю. - В ресторанах сервируют ужин.
- Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.
- Оно подымается, как мой... и как мои...! - отрубает Берю. - Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!
Но Пино берет меня в свидетели.
- Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?
- Я склоняюсь к вечеру, - говорю я.
- Ага! - экзальтируется Толстяк, - а что я говорил выше!
И продолжает грезить...
В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж - Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.
Опять грезит.
- Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.
- Слушай сюда, Сан-А, - возобновляет толстяк-диетик, - стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?
- По отношению к моменту нашей упаковки? - интересуюсь я.
- Да.
- Ну что ж, у нас семь вечера завтра, - оцениваю я.
Вклинивается Пино.
- А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.
Берю вдруг заколебался.
- Это может быть, - допускает Толститель. - Я скажу даже больше: это может быть верно.
Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.
Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.
- Скажите, дорогой друг, - бросаю я блондинчику, - не рассматривали ли вы возможность уделить мне три минутки разговора как-нибудь на днях.
- Как-нибудь на днях, пожалуй, - говорит он без тени смущения.
Пока мы обменивались этими короткими репликами, двое других сняли с Фуасса цепи. Окостенение суставов сказывается на бывшем отелевладельце, который не может самостоятельно держаться на ходулях. Но ассистенты нашего достойного молодого человека поддерживают его. Кортеж добирается до выхода, Я надеюсь различить что-либо в проеме двери, но тщетно: мне открывается только коридор с каменными стенками.
- Есть ли буфет в замке? - справляется Берю у молодца.