- Теперь уж нет надежды, - слезливится Жалостливый.
- Уходят лучшие, - вздыхает Толстый.
- Все прах и тлен, - углубляет Пинюшет.
- Сегодня ты здесь, а завтра мертв! - сверхуглубляет Толститель. Сан-Антонио - я могу сказать только одно - это был человек, ты знаешь.
- Я знаю.
- Интеллигентный, умный, благородный...
- Превосходный!
- А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
- О, да.
Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш - серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
- Я вижу сон, или я сплю? - бормочет Обмирающий.
- Прошу прощения, что не принес жаркое, - говорю я спокойно, - но мясной отдел был закрыт.
Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
- Значит, все отбросили когти? - спрашивает Берюрье.
- Да; у меня не было времени на венки для них.
- А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! - уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. - Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...
- Слушай, Толстый, - перебиваю я, - запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
- Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
- Он не заплатил мне гонорар, - жалуется Удрученный.
- Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, - успокаиваю его я.
- Деньги усопли! - шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
- Усопли вечным сном.
- Еще не вечер, - говорю я, - надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо звук прекрасно работающего аппарата, двазио - звук женского голоса, тризио тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
- Ну и что? - спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
- Частная линия! - говорю я. - Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
- Где же Мастодонт? - удивляюсь я.
- Ищет пожрать! - пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
- Пожалуйте сюда! - говорит он. - Кушать подано, баронесса.
Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
- Что с тобой? - прожевывает Берю.
- Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
- Какую именно?
- Мы не во Франции!
Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
- Не во Франции?
- Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
- Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
- Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
- Что?
- Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.
- Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски - продукт деликатный, не любят перевозки.
Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.
- Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?
Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.
- Надо выяснить! - решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую - в рот и выходит.
Я решаю сопровождать его.
Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.