Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на «семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами».
— Не гожусь я для режимной жизни, — вздыхает Берю. — Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.
— Ты станешь милашкой, Толстяк, — обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.
— Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, — отказывается Толстяк. — У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя — суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат — это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.
Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
— Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
— А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
— Это называется «Аврора», — говорю я, перепасовывая газету.
Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
— Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, — изрекает он. — Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу…
— Давай, я весь внимание.
— Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
— Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
Берю изображает выражение ужаса.
— Не ори так громко! — умоляет он. — Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
— Матрасника?
— Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
— Секретном агенте?
— Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
— Надо же!
— Ага, задергал носом? — ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. — Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице «Дунай и кальвадос». Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
— Шаг за шагом, — уверяю я, — дальше, мальчик!
— Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри… На задвижку! Фиксируешь?
— На мраморных скрижалях! Следуй далее!
— Субретка взывает! Ни фига! — как говорят в народе. — Она беспокоится и зовет настоятельницу… Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту…
— Это что, коктейль?
— Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, разгрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту…
— Ну и?
— Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
— А по Симмону расследование что-нибудь дало?
— Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.