— Господин полковник! — кричу я вслед Лагодинскому. — Пожалуйста, не надо уходить! Я… согласен…
Полковник жестом отпускает Чермоева, а мне предлагает сесть за стол и быстро зашифровать радиограмму в Центр, где сообщается, что наша группа готова принять транспортный самолет завтрашней ночью в два часа, даются координаты посадки и подтверждается условный сигнал — четыре костра, выложенные ромбом.
После успешно проведенного сеанса связи к полковнику вновь возвращается его обычное благодушное настроение. Но мои моральные терзания продолжаются, я медленно сгораю в огне угрызений своей совести: мысли о судьбе летчиков, которые попадут в плен, а возможно, будут убиты из-за моего малодушия, не дают мне покоя.
Полковник приказывает накормить меня, ведь я с утра ничего не ел, а уже полдень; вслух удивляется, что у меня нет аппетита. Пытаюсь промямлить какую-то нелепую отговорку; а он, словно догадываясь о моих душевных муках, покровительственно улыбается: «К сожалению, мы будем вынуждены дать этому самолету благополучно вернуться обратно, чтобы не возбуждать у абвера лишних подозрений».
Я аж вздохнул от облегчения, слава богу, моим соотечественникам на этот раз ничего страшного не грозит, но… с другой стороны, можно ли доверять чекисту?! Ведь он уже однажды обманывал нас?! Я весь в сомнениях; однако беру со стола кусок черного хлеба, обильно намазанного смальцем, и чай, силы мне понадобятся; полковник хочет отправить меня с группой, встречающей самолет. Дело в том, что должен прилететь майор из абвера, лично знающий нас в лицо, плюс именно тот экипаж, который сбрасывал нас над Чечней пару месяцев назад. Лагодинский дает мне четкие указания о том, как вести себя с посланцем абвера и пилотами, что говорить, предупреждает, что все мои действия будут жестко контролироваться Чермоевым.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Ну, полковник, ну, знаток душ человеческих, — хохотал Асланбек, вернувшись ко мне в комнату. — Он ведь нарочно поручил именно мне привести твоего Гроне, чтоб я еще по дороге хорошенько пощекотал ему нервишки. Трогать-то фрица сегодня нельзя было, как бы он с разбитой мордой пошел бы самолет встречать?! Но говорят, иногда предчувствие боли страшнее самой боли. Мальчишку аж трясло от ужаса. Правильно, враг должен бояться!
Я молча слушал разглагольствования капитана и думал, что где-то в глубине души сочувствую Паулю, а его твердость на допросах даже вызывала невольное уважение. Но наши все равно смогли сломить его, сколько я помнил захваченных немцев — никто из них не выдерживал. Гюнтер, правда, еще держится.
Неожиданно вспомнилось, с каким настроением вернулся Пауль после одного из первых допросов Чермоева: бросился на кровать вниз лицом и, как мне показалось, я услышал сдавленные рыдания из-под подушки.
Сел к нему, спрашиваю: «Что случилось, капитан тебя сильно бил?»
— Нет, — сквозь всхлипывания отвечает он. — Чермоев сказал, что они Гюнтера расстреляли, за то что он отказался от перевербовки.
Вот уж кто из четверых захваченных фрицев не вызывал у меня ни малейшего сочувствия, так этот фельдфебель! Самый настоящий матерый фашист, как мне тогда казалось, и я был уверен, что он получил по заслугам! Не скрываю своих чувств перед Паулем, а тот сквозь слезы начинает меня убеждать в том, что Гюнтер был прекрасным товарищем, честным, смелым, благородным; рассказывает, как тот, рискуя собой, прикрывал их в бою под Чеберлоем.
— Ну да, — говорю я. — Так это он был тем пулеметчиком, что под Чеберлоем чуть половину нашего взвода не положил?! Меткий, гад! Если бы я его тогда поймал, сам бы лично пристрелил!
Пауль потрясенно замолкает, смотрит на меня полными слез глазами, видно, этот Гюнтер действительно был для него хорошим другом. Да уж, все мы прекрасные парни, только война нас плохими делает Думаю, сказать или нет рыдающему от горя немецкому мальчишке, что на самом деле его друг жив?! И что Чермоев просто хочет сломить его морально, поэтому сказал про расстрел Гюнтера.
Лучше промолчу, капитан и так постоянно ругает меня за излишне мягкое отношение к пленным, он говорит, что проклятые фрицы заслуживают только жестокого обращения, и ни к чему копаться в их душах.
— Ладно, хватит выть, — грубо говорю я Паулю. — А то я подумаю, что ты такой же неисправимый фашист, как и ваш Гюнтер.
Рассказывает рядовой Гроне:
— Во дворе крепости стоят две полуторки с крытыми кузовами, в которые рассаживаются человек пятнадцать бойцов НКВД, переодетых в потрепанную гражданскую одежду; их специально подобрали чернявых и смуглолицых, чтобы достовернее изобразить для немецкого экипажа абреков из банды Сахабова. Как я заметил, в составе гарнизона настоящих русских не более половины: остальные — представители различных народностей Кавказа, поэтому подобрать нужный внешний типаж массовки не было проблемой.