Немного погодя к нам подъехали на ишаках, груженных хворостом, еще двое немолодых чеченцев.
Почтительно поприветствовав нас, они сели, скрестив ноги, на кошму и присоединились к нашей беседе. Пятидесятилетний Шовхал рассказал, как в тридцатых в горы понаехали уполномоченные из города, чтобы сгонять горцев в колхозы. Вчерашние рабочие с заводов и нефтепромыслов, убежденные коммунисты, но абсолютно незнакомые с чеченскими обычаями, пришельцы наломали немало дров и наплодили много новых обид. Свободолюбивые горцы не желали впрягаться в ярмо, брали оружие и уходили в горы. Стреляли в комбедовцев, в уполномоченных по заготовкам; Советская власть в ответ объявляла их врагами народа. Шовхал был арестован НКВД, несколько лет провел в гулаговских лагерях, окончательно озлобился и был готов зарезать любого встречного в ненавистной синей фуражке. Его впалую грудь постоянно бил кашель от приобретенного в сырых шахтах туберкулеза, он часто сплевывал на землю тягучую мокроту с прожилками крови, и я предпочел отодвинуться от него подальше.
Третий из них был по-настоящему глубоко верующим человеком, не расставался с жайна — маленькой книжечкой молитв из Корана, и никогда не пропускал намаз. Его возмущало то, что большевики закрывали мечети, проводили репрессии против мусульманского духовенства, призывали жен не слушаться мужей, а молодежь не уважать мнение старейшин тейпов.
— Валлаги, биллаги! Что творится на земле вайнахов! — сокрушался он, по-горски цокая языком. Его лицо и белки глаз были желтоваты от разлившейся желчи, что согласно народным приметам выдавало скверный и склочный характер. — Мой собственный сын стал комсомольцем, женился на русской девке! Позор на мою седую бороду и весь наш род! Я проклял его, он ушел из родного аула и теперь работает на нефтепромыслах. Вот шайтан, разве это занятие Для настоящего джигита?!
— Danke, Vater! — произнес в конце трапезы наш фельдфебель. Чеченец довольно закивал головой: видно было, что за долгое и тесное общение с немцами он уже начал понимать их язык.
Мы пробыли на соляных источниках два дня, ожидая приезда шейха. Вообще-то он считал себя очень важной птицей, этот потомственный горский князь и священнослужитель. Он метил не менее чем в падчахи — то есть на место монарха в будущем мусульманском государстве.
Впервые мы встретились с шейхом почти три месяца назад, Гюнтера свели с ним как с одним из вдохновителей прежнего антисоветского восстания.
— Старый дурак, — презрительно фыркнул наш покойный оберштурмфюрер, когда Гюнтер передал ему результаты своего первого разговора с честолюбивым святошей. — Он что, всерьез думает, что мы усеиваем подступы к Кавказу трупами немецких солдат только ради того, чтобы вернуть в горы старую власть и мусульманскую веру? Он сам и его люди нужны нам только в качестве мелкой разменной монеты. Впрочем, обещайте шейху все, что он ни попросит. Обещайте ему горы немецкого оружия — горцы боготворят оружие и символически поклоняются ему. Дайте ему много советских денег — они все равно скоро обесценятся.
Но реальному Шмеккеру так и не удалось встретиться с влиятельным представителем мусульманского духовенства, оберштурмфюрер был убит. Теперь его личность представлял наш майор Петров.
Шейх прибыл в сопровождении четырех вооруженных мюридов — учеников и телохранителей. Это был пожилой, но еще вполне крепкий мужчина с благообразной, как у любого святоши, внешностью; весьма талантливый актер, умеющий убедительно сыграть на публике верного слугу Аллаха. Он был сосредоточен, горделив и неприступен, его холеные руки постоянно перебирали янтарные четки, а губы шептали суры из Корана.
Шейх был старым и непримиримым врагом Советской власти, участвовал в антисоветских мятежах еще в двадцатых годах, разжигая ненависть местного населения против русских соседей; в тридцатых его проповеди толкали невежественных горцев сопротивляться созданию колхозов; я много слышал о нем и его грязных делах, но видел его впервые. Он был одет в тонкую шерстяную черкеску с серебряными газырями и цепочкой на груди, подпоясанную кавказским наборным ремешком. Под черкеской была надета чоха из изумрудно-зеленого шелка с застежкой из мелких пуговичек, на гордо посаженной голове красовалась дорогая каракулевая папаха, обмотанная белой чалмой. Пояс украшал длинный и широкий кинжал с самоцветами в рукояти. Под лохматыми седыми бровями таились хитрые глаза — черные и глубокие, словно омуты. Хищный орлиный нос, тщательно расчесанная, белая, как снега Эльбруса, длинная борода; мягкая, вкрадчивая поступь.