В детской регистратуре к педиатру очередь, человек пятнадцать.
-Кто последний ? - Ксения кожей чует недоброжелательность собравшихся и невольно втягивает голову в плечи, неосознанно сразу тушуясь перед людьми. Тащит дочь в дальний угол приемного покоя, садит на ободранную коричневую кушетку, а сама встает у окна, из которого видна блестящая под солнцем ледяная вода и грязь улицы, забуксовавшая на льду чья-то машина, солнечные огни в окнах соседнего одноэтажного корпуса больницы, они в поликлинике, там какое-то отделение, она точно не знает. Детского отделения в больнице нет, мелюзгу лечат на дому.
Ксения сама боится людей и думает, что Лика тоже. Женщина выросла в глухой деревне, много меньше, чем эта. В школе, в классе, где сидело пять человек, она училась средне, вытягивала без троек, чем гордилась больше всего на свете. Больше гордиться было нечем, донашиваемые от матери вещи и с детства огрубевшие от работы на крохотном каменистом огороде руки напоказ не выставишь. Люди смотрели на Ксению, тогда еще Ксюшу Марченко, с пренебрежением, сквозь, она прошмыгивала мимо них, как мышка, как тень. Невысокая, худая, бледная, в неброской одежде, тенью она и была. Среди других сельских ребят Ксюша не завоевала себе роль даже изгоя, козла отпущения, нет, она просто была пустым местом, и, если бы ее имя не значилось в классном журнале, никто бы и не знал, как там ее зовут. Повзрослев, она превратилась в немного нескладную, резкую и раздражительную девицу, кое-как сдала выпускные экзамены и уехала в город. Там выучилась на учительницу математики и вернулась. Искать работу в городе даже не стала, предпочла приехать обратно в родное болото, где вскоре вышла замуж. Там уже ребенок, в общем, круг замкнулся. Теперь дочь обещала вырасти вторым изданием матери плюс неизлечимая непонятная болезнь, превращающая слабое тело в кровавое месиво бинта, кожи и живой ткани.
Ксения нетерпеливо смотрит на часы. Они пришли сюда в начале девятого, к окошку регистратуры пробились только к десяти. К педиатру переместилась вся очередь с регистратуры, сидят в полутемной комнате, в предбаннике. Изредка распахивается дверь в кабинет, там светло, как свет в конце тоннеля. В очереди не разговаривают, каждый сидит или стоит, привалившись к стене и думает о своем, изредка прикрикивая на разбушевавшихся и уже уставших маленьких детей. Детей много, те, кто поживее, бегают по коридорам, топают короткими ножками и разбрызгивают слюни, потом устают, приползают к хмурым родителям и начинают канючить: "А когда мы отсюда уйдем?" с периодичностью раз в две секунды. Какая-то девчонка в джинсовом костюме стоит у самой двери, сосет указательный палец и смотрит на Лику. Лика неподвижно сидит рядом с Ксенией, изредка болтает ногой, которой не дотягивается с жесткой кушетки до пола. Лика в себе, молча изучает мудреные узоры потрескавшихся мраморных плиток, истоптанных тысячами каблуков и подошв. К детям она интереса не проявляет, может, оно и к лучшему.
К обеду подходит их очередь. Лика уже изнемогает, ерзает на кушетке, поглядывает на мать, Ксения отвечает строгим взглядом. А что она может сказать? Что на два села один педиатр и всех он все равно не примет? Она вернее. Или обрушить на ребенка мощь мата, клубящегося в воспаленном уже мозгу? Может она сходит с ума? Тем лучше, надоело все, пусть муж разбирается и разгребает их семейное дерьмо, вместо того, чтобы глушить водку в сарае. Она всегда знает, когда он пьян, когда возвращается среди ночи, холодный как лед, и в темноте пытается к ней приставать, обжигая душным перегаром. В такие минуты она его ненавидит, в остальные презирает. Как и он ее, впрочем. Проблема не в больном ребенке, не в отсутствии любви, а в том, что всем глубоко плевать, по сути, и на любовь и на ребенка. Проблема в равнодушии, во всеобщей ненужности и потерянности. Страшнее всего знать, что ты никому не нужен.
Врачу, участковому педиатру, Анне Михайловне, молодой еще женщине, тоже никто не нужен. Ее мало что волнует кроме ожидаемой в апреле свадьбы с местным хирургом. К нему она бегает каждую минуту, это Ксения выцедила из обрывков разговоров слоняющихся мимо медсестер, им бы только языки почесать, ни на что больше не годятся. Педиатр привычными движениями помогает раздеть ребенка, усаживает на кушетку в теплом и светлом кабинете. Чистилище после ада и духоты очереди.
-Бинты надо размотать, мамаша, - наставительно говорит врач,- фонендоскоп не прослушивает легкие, я почти ничего не слышу.
-Их нельзя трогать, Анна Михайловна, - сдержанно отвечает Ксения, которую только задень.- У ребенка бруллезный эпидермолиз, вы же знаете.
-Всех тут знать надо, - ворчит педиатр, просматривая карту Лики. - Так, Лебедева Анжелика, 2006 года рождения, с. Малокурильское, генетическое заболевание. Говорили вам, мамаша, курить меньше надо в период беременности? Сами, по сути, виноваты, получили ребенка-бабочку, а теперь вешаете его мне на шею.
Ясно, значит, тетка поссорилась с женихом и срывается теперь на бессловесных пациентов. Тут нужно кивать головой в ответ на любую колкость, молчать и слушать, нужно сдаться и покорно принимать выливаемый на тебя ушат грязи. Ксения отродясь не курила, не пила и когда ходила беременная, осторожничала по любому поводу, старалась беречь себя, как в книгах пишут. Они с Олегом до сих пор не знают, что с Ликой, откуда пришла чертова мутация генов, вроде и с его стороны и с ее таких проблем у родственников не было.
Врач заполняет карточку мелким плавающим почерком, поди разбери, что она там написала. Лика, про которую все уже забыли, осторожно одевается, стараясь не сильно задевать бинты, подходит к маме и встает у нее за спиной, у самой двери.
-Анна Михайловна, - тихо просит Ксения,- нам нужно направление в Южно-Сахалинск на обследование, а я даже не знаю, к какому врачу ее везти. Болезнь вроде и не онкология, и не дерматит, а в Интернете пишут, что нигде не лечится. Служебный компьютер мужа уже гудит от наших запросов. Мы недавно заказали щадящие бинты, но это все очень дорого и непонятно, поможет или нет, и вообще, - она заикается, говорит очень быстро, стремится вылить на педиатра все свои проблемы.
-Ну, от меня что вы хотите? - женщина устало смотрит на Ксению.
-Дайте, пожалуйста, направление на обследование в Сахалинск. И еще, Лике второй год не могут присвоить инвалидность, мы уже отдали все документы.
-Инвалидность дается либо лежачим, либо лицам с тяжелыми заболеваниями, - цедит сквозь зубы врач. Тупая, непробиваемая корова.
-У Лики тяжелое заболевание, - раздраженно шипит Ксения, подаваясь вперед, - она почти глотать не может, ест еле-еле. Бинты эти в кожу впиваются, их оторвать невозможно, отслаиваются с мясом, с кровью, и так каждые три дня. Она на улице не бывает, зеленая, вы только посмотрите на нее!
-Я не знаю, какое там заболевание вы хотите мне привесить, - врач отмахивается от Ксении, как от назойливой мухи. - Направления даются по квоте, там запись. Места забиты до января 2009 года. Потом очередь сдвинется, и, может быть, вы попадете в список.
-Господи, но Лика не может ждать три с лишним года!
-Слушай, мамаша, время на прием заканчивается. - Анна Михайловна говорит резко и требовательно, ее достали непонятливые посетители. - Болезнь у ребенка смертельная? Сдохнуть в любой момент может?
Ксения на миг остолбеневает от такого хамства.
-Нет, но болезнь неизлечимая.
-Но, раз не смертельная, то полный порядок,- врачиха откидывается на кресле.- Не умирает, значит подождать может. Не волнуйтесь, организм довольно крепкий, хотя и ослабленный, и истощенный. Кормите лучше, и не загнется.
Кормить, да она глотать не может! Это дуре не объяснить. Стеклянная, деревянная, оловянная, каменная! Ксения почти бегом вылетает из кабинета, Лика, задыхаясь, бежит следом.
-Тварь безмозглая, - От злости Ксения пинает в небо комок снега. Лика восхищенно смотрит на отлетевший довольно далеко снежок. Ксения пробирается по тропинке, скользя по льду.
-А ты вообще заткнись, - шипит она, хотя дочь не говорит ни слова. Ей тут же становится жгуче стыдно перед ребенком. Плохая она мать, не может обуздать себя и свои слабости. А, ладно. Она чувствует, как течет по лицу тушь, наложенная утром. Ксения любит краситься, хотя куда выйдешь в деревне? Разве что к свиньям, которых тут и не держат, слишком дорого. Они бы умерли от голода, на острове мало что растет, кроме елок и бамбука, а покупать корм накладно. Ксения обрывает сама себя и дальше идет, уже ни о чем не думая, только сдерживаясь, чтобы не разрыдаться перед дочерью от злости, ярости и в который раз обрушенных надежд, как бы ни высокопарно это не звучало.