Но я никуда не пришел, потому что на одной из улиц Лондона свалился на мокрую от дождя мостовую в жесточайшем приступе лихорадки. А когда пришел в себя, рядом со мной стоял Теодорик, с любопытством разглядывая мою записную книжку и тщетно пытаясь раскрыть ее. Он с улыбкой, это я запомнил до того, как снова провалился в беспамятство, приветствовал мое возвращение к жизни. Однако то, что было после потом, я с трудом восстанавливал в памяти уже много дней спустя.
Сейчас я был единственным пациентом в большой больничной палате, уставленной койками с набитыми соломой матрасами. Здесь было тихо и спокойно, меня кормили и пичкали какими-то снадобьями. Теодорик заходил ко мне, и я видел: он сгорает от любопытства и ждет удобной минуты, чтобы о многом расспросить.
И этот момент наступил.
— Что ты нем, я знаю, — сказал он однажды. — Знаю и твое имя. Но больше ничего… Ответь, ты умеешь читать?
Я кивнул.
— И писать? — спросил он опять на латыни.
Голос его звучал еще более удивленно. Я опять кивнул, и мы оба посмотрели в окно, за которым был монастырский сад, а в нем работали монахи, в своих черных рясах похожие на ворон.
Теодорик продолжал, показывая на книгу из моего мешка:
— Но этот манускрипт… он не такой, как обычные книги. Тебя, наверное, благословило само Небо владеть секретными знаниями, так ли это?
Я мог только слабо улыбнуться в ответ. Чтобы рассказать ему обо всем, мне не хватило бы ни жестов, ни латинских слов.
Я медленно выздоравливал. Временами приступы лихорадки еще терзали меня, но каждый раз, приходя в сознание, я видел рядом со своей койкой моего спасителя Теодорика. Он опекал меня, как любимого сына.
С каждым днем я становился крепче и телом, и душой и словно заново рождался. И одежда у меня тоже стала другой: вместо желтой куртки, которую сшила Кристина, на мне был длинный балахон из белой материи, очень широкий для моего исхудавшего тела.
Теодорик не терял надежды побольше узнать обо мне и продолжал засыпать вопросами о том, откуда я пришел, чем меня так притягивает Оксфорд и что за диковинная книга в моем мешке.
В ответ я много кивал, жестикулировал, улыбался, благодарил за спасение, но старался не сообщать ему ничего лишнего. По крайней мере, пока. Хотя и он, и я надеялись, что время полного признания с моей стороны все же наступит. Оно не за горами.
Книга, которую я продолжал большей частью держать привязанной ремнями к спине, вызывала наибольшее любопытство всех, кто успел узнать о ней. Теодорик говорил мне, побуждая открыть то, что я продолжал утаивать, будто библиотекарь Игнатиус поддерживает, или сам распространяет, слухи о том, что за моими плечами находится нечто посланное самим Дьяволом, и потому меня следует изгнать из монастыря, если не поступить со мной еще хуже. Но сам Теодорик, я видел это, не склонялся к подобному заключению и, чтобы хоть как-то облегчить мое положение, даже приделал замок к шкафчику, стоявшему возле моей больничной койки, дал мне ключ от замка и посоветовал положить туда обе мои книжки.
Навещал меня и старый библиотекарь. Он приносил какие-то сушеные травы, но я видел и понимал, что под видом заботы о моем здоровье он старается выведать как можно больше обо мне и о тайне, которая меня окружала. Что было, в общем, понятно и естественно, однако не очень приятно, особенно когда я видел, как своими тонкими паучьими пальцами он быстро записывает что-то в свою клеенчатую тетрадку.
Как ни печально, но вскоре я понял, что покоя для себя и безопасности для моей волшебной книги я, видимо, не обрету нигде: потому что повсюду найдутся такие люди, как Фуст или Игнатиус, которые не довольствуются тем, что они уже знают об этом мире и что имеют в нем, а стремятся узнать и обрести то, чего им не следует знать и иметь. Как Адам и Ева, кто были изгнаны из рая за подобное стремление.
К счастью, настоятель монастыря продолжал относиться ко мне благосклонно, с большим участием и даже предложил остаться в монастыре Святого Иеремии после полного моего выздоровления. Этому предложению способствовало, конечно, мое умение читать, писать и знание латыни. Он находил удовольствие знакомить меня с манускриптами, над которыми сидели монахи-переписчики, в том числе Теодорик, кто, правда, в основном занимался не переписыванием, а рисованием, и назывался иллюминатором. Из-под его пера появлялись лики святых и ангелов, а когда он бывал в хорошем расположении духа, то мог — разумеется, не на полях рукописей — изображать в смешном виде своих собратьев-монахов.