— Я клею их рядом, тех, которые улыбаются и которые не улыбаются, чтобы показать, что иногда жизнь бывает веселой, а иногда — грустной. И когда тебе грустно, огорчаться не надо, потому что уже очень скоро ты будешь опять улыбаться, и что-нибудь пить, и обнимать своих лучших друзей, — сказал он, не отрываясь от своего занятия.
— Доброе утро, Финн. Как жизнь молодая? — Я взял чистый стакан и направился к холодильнику. Полжизни за апельсиновый сок.
— Жизнь нормально. Спасибо, Томми. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Похоже, ты хорошо провел ночь. — Он резко втянул носом воздух, как будто хотел еще что-то добавить, но потом передумал и принялся рассматривать фотографию симпатичного солиста одной молодежной группы, которого собиралась разоблачить некая бульварная газетенка, но он их опередил и выступил с саморазоблачением «добровольно». Финн тихо выдохнул и еще пару минут сидел молча.
— Видишь этого парня? Раньше он делал то самое с девчонками, а теперь делаете мальчиками.
— Знаю, — сказал я, задумчиво обозревая последствия глобальной кулинарной катастрофы в холодильнике. — И это правильно, правда?
Финн опять посмотрел на меня. Посмотрел очень внимательно. К уголкам его рта прилипло несколько хлебных крошек.
— А ты делаешь то самое с девчонками, Томми?
Ну вот, начинается, подумал я. Ступаем на скользкую почву.
— Да, Финн, делаю. Иногда. А ты?
Он фыркнул и протер глаза — семейная черта.
— Ты что, дурак? — Он легонько закашлялся, чтобы не рассмеяться, а потом вдруг спросил: — А мой папа знает, что ты делаешь то самое с девочками?
Я разбирал завалы в недрах холодильника, сдвигал в одну сторону коробки из-под китайских деликатесов «навынос» и нюхал старые пакеты с молоком и апельсиновым соком. Финн — такой просвещенный ребенок, я иногда просто теряюсь. А ведь ему всего восемь.
— Да, Финн, он знает.
— И не обижается?
— А почему он должен обижаться? — спросил я. Интересный у нас выходил разговор. С одной стороны, мне было любопытно, а с другой — как-то боязно.
— Потому что ты его бойфренд, и ты, наверное, не должен делать то самое с девочками, ведь у тебя есть мой папа, и ты должен делать то самое с ним.
Я на мгновение застыл — вполне закономерное действие, когда ты наполовину находишься в холодильнике, — и попытался критически оценить ситуацию. Значит, так. Финн сидит у меня в кухне, вырезает картинки из журнала моей подруги (в скобках замечу, еще не прочитанного журнала), и, если честно, в мои представления о хорошем субботнем утре как-то не входит такое понятие, как выслушивать лекцию о верности от восьмилетнего мальчика.
Я подошел к столу, сел напротив Финна и сдвинул в сторону вырезки и ножницы. Пару секунд мы просто смотрели друг на друга, а потом я прочистил горло и заговорил.
Вообще-то я собирался начать с прояснения терминологии. Насчет этого слова на «б» (да, да, бойфренд — у меня в этом смысле есть некоторые семантические разногласия с общепринятым словоупотреблением). Я никогда не ощущаю себя бойфрендом и никогда не применяю данное определение к себе. И дело не только в моем отношении к отношениям, но и в самом слове тоже. Два самых безвкусных и пресных слова соединились в одно — «друг» и «мальчик». И Чарли мне никакой не бойфренд — да, он мой друг, но мы с ним вряд ли поедем в «Икею» вместе на предмет накупить разноцветных свечей или что-нибудь типа того. И ему тридцать девять, так что на мальчика он не тянет никак — хотя иногда и ведет себя как мальчишка. Да, нам хорошо вместе, но это не значит, что мы не имеем интимных связей — и даже мини-отношений — с кем-то еще. Если же необходимо дать определение нашим с ним отношениям, то я бы назвал это дружбой с привлечением секса. Дружеским сексуальным партнерством.
Ну хорошо, хорошо. Мы с ним — бойфренды. Так что вместо того, чтобы разбираться в тонкостях терминологии, я сказал:
— Да, Финн, все правильно. Я — бойфренд твоего папы.
— Я знаю, — перебил он. — Я же не маленький...
Он высунул язык и принялся рассматривать улыбающихся знаменитостей. А я подумал: вот блин, и до чего мы сейчас договоримся?
— Просто мне кажется, что ты не должен делать то самое с девочками. Это не очень красиво по отношению к моему папе. — Его голос дрогнул на слове «папа», и мне показалось, что он сейчас заплачет. Он сидел, низко склонившись над столом, но я видел, как дрожит его подбородок. Впрочем, Финн быстро взял себя в руки, поднял голову и посмотрел на меня, явно провоцируя на замечание насчет слезинки, готовой выкатиться из уголка глаза.
— Финн, прошу тебя... я... я...
Полный сюрреализм. Я проснулся всего лишь десять минут назад, пять из которых отчаянно напрягался по поводу своей фразы в лучших традициях второсортных порномелодрам, сказанной под воздействием изменяющих сознание препаратов, а остальные пять... ладно, последние пять минут были очень даже приятными, хотя и не менее напряженными, — и вот теперь восьмилетний ребенок устроил мне форменный допрос о моих сексуальных пристрастиях в качестве альтернативы коллажу из вырезок. Я попытался еще раз:
— Финн, мы с твоим папой большие друзья, и... мы оба знаем, что нельзя слишком сильно привязываться друг к другу, потому что от этого людям бывает плохо... и поэтому мы иногда встречаемся с другими людьми, и это значит лишь то, что, когда мы опять вместе, мы... мы понимаем, как нам хорошо... ну, что мы опять вместе, и тогда нам становится еще лучше. Понимаешь?
Неплохо, подумал я. Очень даже неплохо, если учесть (a) время суток, (b) вчерашнюю бурную ночь, © посторгастический упадок сил и (d) что я раньше вообще не задумывался над этим вопросом.
Финн на минуту задумался, переваривая услышанное, потом взял ножницы и принялся вырезать улыбающуюся гимнастку, бывшую олимпийскую чемпионку, которая впервые после недавнего развода впустила в дом журналистов.
— Я просто хочу, чтобы ты стал моим вторым папой, Томми. И папа, по-моему, тоже хочет, — сказал он тихо. Слезинка все-таки выкатилась из глаза и упала на диван бывшей гимнастки.
Господи Боже, подумал. Ну, еб твою мать.
И что я должен был на это ответить? Финн сидел передо мной такой маленький и несчастный, делал вид, что его интересует журнал, но я же видел, как он сглатывает слюну, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Мне хотелось обнять его крепко-крепко и сказать, что все будет хорошо, что я тоже хочу стать его вторым папой, что я уже почти он и есть, правильно?
Но я не стал этого делать. Просто не смог. Его последняя фраза выбила меня настолько, что я просто оцепенел. Для меня это было слишком. Слишком много всего, слишком рано. И еще где-то на периферии сознания маячила мысль, которую я никогда бы не высказал вслух, что, быть может — и даже вполне вероятно, — все будет плохо. И я никогда не стану его вторым папой. Я не знал, сколько еще мы пробудем вместе с папой этого мальчика и надолго ли я задержусь в его жизни — по крайней мере в том качестве, в каком присутствовал в ней теперь.
И все же, осознав для себя все предыдущее, я понял, что, если мы с Чарли расстанемся навсегда, вместе с ним из моей жизни исчезнет и Финн — и это было, наверное, самое страшное из всего, о чем я успел передумать за время нашей короткой беседы с Финном. Вот уж точно: еб твою мать и никак не меньше. Называется, сходил на кухню за соком. Я даже не знал, что Финн будет дома. По субботам Сейди обычно уводит его гулять, чтобы мы с Чарли могли поваляться в постели подольше, но в ту субботу, я вспомнил, у нее намечалась примерка или как там оно называется (сама Сейди потом назвала это действо костюмированной трагедией с элементами фарса), и ей нужно было уйти на работу пораньше.
И сколько он, интересно, сидел тут один, несчастный, всеми заброшенный ребенок? Как-то нехорошо получается. Мы с его папой отсыпаемся после бурного вечера на экстази и не менее бурной ночи, а он тихонько сидит на кухне и вырезает картинки из «Hello!». Это неправильно.
Для одного утра это явно уже перебор.
— Слушай, — я очень старался, чтобы мой голос звучал бодро и радостно, — а не хочешь опробовать новую игровую приставку? «Nintendo Game Cube». Бобби на днях прикупил. Сказал, что ты можешь играть, когда хочешь.