— Что меня тогда интересовало? Я тоже думал, что никогда не умру и все успею.
Вскоре Н. раздобыл и прочитал обширное исследование «От века до века». Сочинение принадлежало двоюродному дяде жены. Н. захотелось пойти к нему, но примет ли? Родственник долгое время занимал в городе солидную должность и по этой ли, по другой причине как‑то намертво отделился от всего фамильного клана. Говорили, будто даже родного младшего брата, заезжавшего из станицы, он не пускал к себе на ночевку, звонил, чтобы тому отвели номер в гостинице. Н., может, и не пошел бы к нему, но в сочинении «От века до века» проскользнула фамилия О. С — вой, и надо было спросить кое о чем.
Сочинение было престранное! Начинал родственник непременными цитатами, а потом уж подцеплял составы своих периодов — вроде: «История неопровержимо свидетельствует, что народы играли большую роль в истории». Всемирно — исторический охват потребовал немало страниц на обследование матриархата, эпохи бронзы и железа. Побросав ранние орудия труда, нечаянный ученый долго скакал с бранными дружинами феодалов по степям и взгорьям, окапывался на месте хазарского поселения Таматархи (Тамани), строил храмы и монастыри, выращивал пшеницу и ловил рыбу. Около 1154 года он мимолетно познакомился с арабским географом (ал — Идриси) и попросил у него напрокат парочку цитат, после этого ловко поддерживал «постоянные политические связи с киевскими князьями» и, обычно никогда по занятости своей и по брезгливости не заглядывая в книги, умудрился ткнуться на минутку в летопись Нестора, потом измерил с князем Глебом Керченский пролив «по леду», ну и, лихо перемахнув через сведения в не найденных помощничками источниках и монографиях, спокойненько приплыл с верными гребцами (после Кючук — Кайнарджийского договора) к «народностям Прикубанья», чтобы вплотную вместе с князем Потемкиным приступить к заселению вольных степей запорожцами. В древности народы жили без кандидатов наук, все писали сами, писали как‑то устарело, и потому не у кого было позаимствовать письменную речь — повествование он вел на долдонском полурусском языке, зато с приближением к более грамотному XIX столетию и вполне грамотному XX «великий и могучий» зазвенел у него сочетаниями, недоступными, конечно, глуховатому к родному слову И. С. Тургеневу: «колоссальные материальные ценности…», «оборот оборачиваемых средств…», «в ходе социальных скачек истории…», «повышать отдачу культурного гектара» и т. п. Обращение к истокам помогало ему «лучше видеть и понимать величие настоящего». Истоки всегда приводят к устью, и в переводе на отточенный язык деловитости устье (это родственник знал еще в тот день, когда положением своим нанимал себе помощничков) будет величаться диссертацией. Среди этой кошмарной грамоты попалось все же нечто заурядное, но интересное и знакомое. Родственник, почему-то не стеснявшийся в иных местах снимать кавычки с чужих заключений, решил не таить, что две страницы о городе Екатеринодаре он забрал у О. С — вой.
Работал он теперь на должности пониже. В кабинете на длинной плите стола прижимались друг к дружке стопы брошюр, собранные с аккуратностью и, может, с любовью, тех важных, гремучих брошюр всяких кандидатов и докторов, которых никто не покупает в книжных магазинах, на белом листике — простынке покоилась тара со скрепками, по краю выстроились вазочка с остро заточенными карандашами, постаментик для черной казенной ручки с золотым пером, которую родственник после записи бросал в дырочку, как копье, шикарный ведомственный блокнот на гербовой бумаге с медной бляшечкой на конце алой ленты, затем раскладной календарь и прочая, прочая изящная мелочь, месяцами нетревожимая, но обрамлявшая деловой комфорт одного из «незаменимых» работников, раз двадцать во время беседы снимавшего телефонную трубку и то хмурившего брови («Мы считаем, что отоваривание полезно…»), то барственно шутившего («Ну, мы с тобой не через стол сидим…»), то наказывавшего кому‑то губернаторским голосом («А ты потребуй!..»). На виду был и приветственный адрес к 60–летию хозяина стола. В золоченые буквы перелились неизвестные нижестоящие, постоянно зависевшие от взглядов, служебных ужимок и подписей юбиляра. Слова в приветствии млели от восторга: «…вы стали составной частью культуры Кубани… воспитатель масс… маститый ученый, созидатель и сеятель разумного, вечного… желаем кавказского долголетия…»
М — да — а…
— Что вам известно об О. С — вой?
— О какой, позвольте, О. С — вой?
— Не знаю таковой, — не столько с удивлением, сколько с гордостью за свое незнание сказал родственник. — Имя это даже не приходило мне в голову. О Екатеринодаре? 1871 год? За сто лет много народу прошло через руки истории. Всех не упомнишь… Мы уже составляем план до 2000 года. А где вы ее нашли?
— О той, что написала воспоминания о Екатеринодаре 1871 года.
Н. не признался. Все ясно. В монографии этого мужа ссылки на архивные фонды сыпались на низ страницы, как воробьи на провод. Н. не поленился съездить на трамвае в госархив. Бывал ли автор сих ученых записок хотя бы на крылечке архива? Нет.
Ушел тогда Н. от «созидателя» и «части культуры Кубани» сердитый и оскорбленный. Он, знавший в армии
такие переплеты судьбы, волю строгости, необходимости всегда быть начеку, всегда за что‑то отвечать головой, диву давался, как это можно свое ничтожество превращать в нетленное достоинство. Откуда такая прыть? На фирменных гербовых листках календаря «воспитатель масс» записывал все «необходимое по работе»: «Эвелина Матвеевна, английская шерсть, фасон как у С.», «…прием в 19.00, отгрузить розы…», «…аэродром, два мешка раков…».
— Я понимаю теперь, — сказал Н. супруге, — почему он не желает знаться с родичами. Он со мной разговаривал так, будто я мальчик. Прощаемся, он: «Как там поживает моя племянница? Пусть позвонит мне». Но спохватился: «Ладно, я сам позвоню!» Перепугался: не дай бог ты позвонишь.
— Что с него взять, он к матери родной никогда не заедет…
Стал Н. ходить по учреждениям культуры, по библиотекам, музеям, выставкам, не пропускал лекционных вечеров, устраиваемых для слушателей вечных каких‑то «курсов повышения», звонил к старожилам, собиравшим книги, бумажки, открытки по истории Кубани, задавал всем вопросы, слушал доверительные жалобы (такие тихие — тихие, чтоб не услышало начальство), все записывал в общую тетрадь, копнул давнишние справочники, труды подвижников, читал и сравнивал старания прежних и нынешних. И вот жена вдруг заметила, что он «не в себе», сделался отчего‑то грустным, чаще капал в рюмочку лекарства, и те лекарства были «от нервов» — валерьянка, пустырник с ландышем, травки какие‑то. И даже она, женщина, больше всего в жизни направлявшая свои мысли на то, как вырастить троих детей, обстирать и накормить их, проверить школьные тетрадки, последить за здоровьем, поняла, в чем дело, отчего ее муж так занервничал на покое.
Патриотическому чувству незаметного кубанца приятно сознавать, что на великой этой земле есть люди, молодые и старые, которые чтят и берегут ее историю добродетельно, без всякого упования на, так сказать, окупаемость своей страсти. В свободное от основной работы время неутомимо собирают они реликвии прошлого — книги, фотографии, воспоминания, песни, предметы быта, перечитывают историков и в знаниях, в преклонении перед святынями и биографией края превосходят во сто крат многих специалистов, которые за «интерес к истории» получают зарплату. Но если даже смириться и простить некоторым официальным хранителям старины их незнание и черствость, то нельзя им простить высокомерия и злости, тупого мщения и проволочек, на которые они опускаются в желании огородить свою глухоту и лень от жаждущих ревнителей памяти. Дело доходит до дикости: именно те, кто в кресле своем должен бы любить и оберегать добровольных защитников кубанской истории, именно они больше всего ненавидят и третируют их.
Долголетняя отсталость и равнодушие поставили иных работников в неловкое положение, и вся их энергия тратится нынче на то, чтобы благополучно выпутаться из сетей непригодности, удержаться и проваландаться после пенсии еще лет пяток. Не впускать в свои палаты способную молодежь — главная их задача. Если их покритикуют в печати, они соединяются в дружную круговую стаю для отпора, хотя в формальной отписке по инстанциям «признают критику правильной». В некие дни кажется, что стая с биркой «круговая порука» слишком велика. Привыкли так жить и работать и всех убедили, что это единственная норма служения обществу.