— Нет задоринки, все выполняет на «отвяжись», — сказала она, торопливо натягивая футболку. — Понимаешь, готовка должна быть от сердца.
— С душой! — язвительно подхватила я.
— Ничего смешного, — Елена обернулась, глядя на меня пристально, изучающее, и мне стало не по себе от такого взгляда. — Мы все здесь выкладываем на тарелку не мясо или рыбу, а самих себя. А Вероника этого не понимала. К тому же, она не хотела работать здесь. Для нее «Белая рубашка» — всего лишь старт. Душану не нужны такие, кто хочет залезть к нему на колени, чтобы потом встать на голову и забраться повыше.
«Если меня примут… — вспомнила я слова Вероники, — через два года я уеду… Оставайтесь в своем болоте… надо валить…».
Неужели, тогда дверь хлопнула совсем не случайно?
Я замерла, стоя в расстегнутой рубашке.
Кто-то подслушал наш с Вероникой разговор и донес Богосавецу. А может, и сам Богосавец подслушал… С него станется… Превратил ресторан в тюрьму…
— Болтать надо поменьше, — сказал Елена, словно в ответ на мои мысли. — Мы здесь для того, чтобы работать, а не болтать.
Мне ужасно хотелось спросить, о чем это она — о том, что я слишком много болтаю, надоедая ей, или речь шла о Веронике. Но, поразмыслив, я решила, что безопаснее и благоразумнее оставить управление рестораном его шефу и не вмешиваться в кадровую работу. Я мечтаю стать поваром, и именно на это надо направить все усилия.
— В пятницу у нас заказ, будет свадьба, — сказал мне Елена на прощанье. — Готовься выложиться по полной. Скорее всего, работать будем до утра.
Она была права, и ночь с пятницы на субботу оказалась особым адом — адом в квадрате.
Пришлось позабыть о походах в туалет, не то что о перекусах. Страшно хотелось пить, было жарко, и нервы были — как натянутые струны. Мы успевали только хлебнуть воды на бегу. Иногда официанты забывали поставить нам бутылки с холодной водой, и тогда кто-то из поваров разражался руганью на сербском, требуя воды и немедленно.
Сто человек гостей, шесть перемен блюд, плюс сладкое.
Все надо делать быстро, по плану, но без спешки.
Нельзя запороть продукты — переделка, это лишнее время. Лишнее время — это задержка блюда. Задержка блюда — недовольство гостей. Или — что страшнее — недовольство Богосавеца.
К работе привлекли всех стажеров, и я, помимо того, что мыла посуду, снова чистила креветок, перебирала салат, носилась в кладовую и обратно, собирала грязную посуду в кухне. Остальным стажерам тоже пришлось выполнять работу, не входящую в их обязанности — Матвея допустили жарить овощи, Стас и Алла подготавливали каре и обваливали его в специях, готовя на жарку, а Дюймовочку поставили у плиты — следить, как готовится осетрина. Поэтому мне пришлось бросить посуду и заняться разделкой рыбы.
На этот раз это был лосось, а не палтус. Огромная туша — длиннее моей руки, а толстая — как моя нога. Я наточила нож, выпотрошила рыбу, отрезала ей голову и начала разрезать тушку вдоль хребта, но меня сразу же остановил гневный вопль Богосавеца.
— Номер Семь! — заорал он, и я чуть не уронила нож с перепугу. — Посмотри на меня!
— Да шеф! — отозвалась я, выбегая из-за разделочного стола.
Никто из персонала даже не поднял головы — только Дюймовочка быстро оглянулась через плечо.
— Ты что делаешь? — Богосавец почти оттолкнул меня, прошел к столу и поднял рыбу, разворачивая разрезом. — Ты что наделала?!
— Что? — тупо повторила я, не понимая, за что он меня ругает.
— Ты ее испортила! — он швырнул рыбу в таз, где лежали обрезанные головы и плавники. Ты представляешь, сколько она стоит? А ты распилила ее, как коровью тушу!
— Шеф… — забормотала я, но прикусила язык.
Признаться, что я первый раз разделываю целого лосося? Это значит — тут же быть уволенной.
— Смотри, — Богосавец схватил нож и достал со льда очередную рыбу. — Отрезаешь голову — держишь за голову. Отрезаешь не до конца, только до хребта. Поняла?
— Да шеф, — коротко ответила я, глядя, как он жонглирует ножом.
— Потом ведешь вдоль хребта, над хребтом, насквозь, — он провел ножом так легко, словно разрезал масло, и откинул на столешницу филе — гладкое, будто полированное, ярко-оранжевое, блестящее от жира. — Потом срезаешь хребет и отрезаешь голову до конца, — он срезал хребет, не отделяя его от головы, и бросил вместе с головой в таз, где лежала испорченная мною рыба.
Конечно, он был прав. Теперь лишь одного взгляда хватало, чтобы понять, что лосось, разделанный мною, никуда не годился. Моя рыба больше походила на добычу собак.