И Глинка сел к фортепиано. Пальцы его маленьких, изящных рук легко и плавно прикасались к клавишам. Комнату заполнили звуки русской песни.
— Я хочу разукрасить простую, народную мелодию, — продолжал свою мысль Глинка,—всеми ухищрениями музыкальной премудрости. Но непременно мелодию русскую! Национальная опера, которая выведет русскую музыку на европейские горизонты,— вот что необходимо сейчас России! И мне кажется, я мог бы дать нашему театру достойное его творение...
Вернувшись в Россию, молодой композитор стал часто бывать в Дворянском собрании в Петербурге, в музыкальных салонах. Там, в кругу друзей, он исполнял свои пьесы и романсы.
Глинка обладал сильным, гибким драматическим тенором. Хотя тембр его голоса идеальной чистотой не отличался, пел композитор удивительно. Критик и музыкант Александр Серов, не раз бывавший на этих вечерах, вспоминал:
«Поэзия его исполнения — повторяю — непередаваема! Как все первостепенные исполнители, он заставлял слушателей жить тою жизнью, дышать тем дыханием, которое веет в идеале исполняемой пьесы... Он увлекал каждою фразою, каждым словом... Можно прямо сказать: кто не слыхал романсов Глинки, спетых им самим, тот не знает этих романсов...»
Мечта о русской опере не оставляла Глинку. Ведь опера — это сложное, объемное произведение, вобравшее в себя множество искусств,— поможет ему музыкальными средствами поведать миру о грандиозных событиях. С ее помощью можно прямо говорить с народом.
— Самое главное — это, конечно, удачно выбрать сюжет,— повторял Глинка, и его глаза на смуглом лице загорались.— Во всяком случае, сюжет безусловно должен быть национален. И не только сюжет, но и музыка. Я хочу, чтобы дорогие мои соотечественники почувствовали бы себя
тут как дома и чтобы за границей не принимали меня за самонадеянную знаменитость на манер вороны, что рядится в чужие перья.
И Глинка играл отрывки из своей будущей оперы, хотя ни стихов на эту музыку, ни ясного представления о событиях, которые будут происходить в его сочинении, у него еще не было. Поначалу он выбрал для оперы старинное предание, написанное поэтом Жуковским, под названием «Марьина роща».
«Тихий и прохладный вечер заступал уже место палящего дня,— читал и перечитывал Глинка повесть поэта,— когда Услад, молодой певец, приблизился к берегам Москвы-реки... Гладкая поверхность вод... покрыта была розовым сиянием запада: в зеркале их отражались дремучий лес и терем грозного Рогдая — он был построен на крутой горе — там, где ныне видим зубчатые стены Кремля...»
Глинка даже набросал музыку к сельской сцене из «Марьиной рощи» — с пением возвращались с полей крестьяне и пастухи. Но дальше дело не пошло. Слишком много было в повести Жуковского всякой романтической чепухи — привидений и разной чертовщины.
— Нет! Национальной трагедии из сюжета с «роковой» любовью не создать! — решил композитор.— Нужен сюжет правдивый, жизненный, лучше всего из русской истории.
Своими мыслями Глинка поделился с Жуковским. Это было на одном из вечеров на квартире поэта, где каждую субботу собирались люди, дорожившие славой отечественного искусства,— Пушкин, Гоголь, Вяземский, Плетнев, Одоевский, Виельгорский.
Возможно, это произошло тогда, когда Гоголь читал в кабинете Жуковского свою пьесу «Женитьба». Скромно сел он за стол — молодой еще человек, с задорным хохолком над широким лбом. Гоголь оглядел собравшихся и, лукаво усмехнувшись, начал читать с наивной искренностью и простодушием «совершенно невероятное событие» — о чиновнике Подко-лесине, что выпрыгнул из окна дома невесты, лишь бы не жениться.
«Слушатели до того смеялись, что некоторым сделалось дурно»,— вспоминали очевидцы.
А потом началось музицирование. Пели солисты императорских театров. Пел и Глинка. Из уважения к хозяину дома он исполнил романс на слова Жуковского «Победитель», сочиненный еще в Милане.
Сто красавиц светлооких
Председали на турнире.
Все — цветочки полевые;
А моя одна как роза...
«По рисунку и по выразительности мелодии это вовсе не сильная вещь,— говорил позднее Серов,— но в пении Глинки выходило ярко колоритною прелестью... Тут Глинка являлся певцом
блестящим и исполнял колоратуру такт что и Рубины тогда, а теперь Кальцолари (знаменитые итальянские певцы-виртуозы.— Л. Т.) вряд ли победили бы этого «Победителя».
Спел Глинка и «Венецианскую ночь» на слова слепого поэта Ивана Козлова:
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой...
Музыка покачивалась, баюкая, точно слушатели плыли в гондоле по волнам Адриатики. Мелодия была итальянской, хотя и оригинальной, сочиненной самим Глинкой в ритме баркаролы.
— Ваши пьесы превосходны,— похвалил Гоголь.— Это натуральный Глинка, наш русак, но только в итальянском гриме... Русские ждут от вас нечто большее — огромное, как ваш талант. Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне народ, у которого было бы больше песен... Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек.
— И то правда,— вмешался в разговор Жуковский,— почему бы вам, Михаил Иванович, не поразмыслить над нашей отечественной оперой?
— Эта мысль, любезный Василий Андреевич, как гвоздь, сидит в моей голове,—встрепенулся Глинка.— Но нет либретто... Хотел было вашу «Марьину рощу» приспособить для оперы, да что-то не ладится...
— Эту вещь я написал давно, еще до нашествия Наполеона... Теперь нужно иное... Нужна опера истинно народная, возвеличивающая широкую душу, удаль и стойкость русского человека-богатыря... Его верность царю и отечеству...
— Но ведь были же опыты национальной музыки в опере,— заметил Одоевский.— Верстовский, например, композитор умный, с талантом искренним, хотя, впрочем, и не драматическим... Он пробует перенести на русскую сцену родное пение. Но еще не успел в этом. Не успел оттого, что заимствовал народные мотивы целиком или подражал им. Его оперы «Вадим», «Аскольдова могила» суть не что иное, как собрание русских мотивов, большей частью прелестных, но соединенных немецкими хорами, квартетами и итальянскими речитативами...
— А отчего бы вам, Михаил Иванович, не вспомнить подвиг Ивана Сусанина? — предложил Жуковский.
— Что вы, Василий Андреевич, до сих пор не сходит со сцены «Сусанин» Кавоса,— возразил композитор,— опера отменная...
— Но легкомысленная... Чего стоит только «должен веселиться добрый человек»...— вставил Одоевский.
— Самопожертвование Сусанина по-настоящему еще не раскрыто в русской музыке. Нужна героическая драма! Я вам помогу, Михаил Иванович... Сам буду сочинять либретто,— заверил Жуковский.
Поэт дружески обнял Глинку и отвел в сторону. Золотым ключиком он открыл шкатулку, инкрустированную перламутром, и достал оттуда небольшую книжечку, изданную в 1825 году — в тот год, когда декабристы выступили на Сенатской площади.
— Кондратий Рылеев, «Думы»,— прочел Глинка.
— Познакомьтесь с думой о Сусанине, Михаил Иванович,— произнес поэт, понизив голос.— Тут зерно, которое должно прорасти в вашей опере. Но имейте в виду: о книге этой я ничего знать не знаю, ведать не ведаю. Автор — бунтовщик, и царь справедливо покарал его.
Глинка поспешил распрощаться с гостями любезного Василия Андреевича. Вернувшись в свою комнату на Вознесенском проспекте, где он жил в квартире Стунеева, преподавателя Школы гвардейских подпрапорщиков (совсем недавно ее окончил корнет Лермонтов), композитор раскрыл книгу и нашел стихи, что когда-то читал в Благородном пансионе. Вот они, вдохновенные слова Сусанина:
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!..