Вбѣжали новые слуги въ комнату, гдѣ сидѣлъ султанъ. Принесли кофе въ серебряныхъ сосудахъ. А къ нему какія-то сласти да закуски. И видитъ Мустафа, пьетъ себѣ да пьетъ султанъ кофе, ѣстъ себѣ да ѣстъ однѣ сласти за другими. Смакуетъ, ротъ вытираетъ шелковымъ вышитымъ платкомъ. Ѣстъ и пьетъ, ѣстъ и пьетъ. Въ перемежку трубку покуриваетъ, а потомъ снова ѣстъ и пьетъ. Сколько времени тянулось это, такъ и осталось неизвѣстнымъ. Вошелъ наконецъ въ покой султана жирный, откормленный евнухъ и возгласилъ зычнымъ голосомъ, что повелителя правовѣрныхъ его жены въ гаремѣ дожидаются…
Мустафа выбрался съ чердака. Руки дрожали, ноги дрожали. По всему нутру пробѣгала какая то непонятная дрожь. Онъ и самъ хорошенько не понималъ, что такое съ нимъ творится. «Сподобился, сподобился!» говорилъ онъ самому себѣ, «до самой правды дошелъ, самую правду видѣлъ! Аллахъ акбаръ! Да благословенно имя Аллаха!» Но вотъ что было непонятно Мустафѣ: въ глубинѣ души его копошилось,—не то жгло, не то сверлило. Все какъ будто такъ, и все какъ будто не такъ. Что-то какъ будто получилъ, и что-то какъ будто не получилъ. Вѣрнѣе всего Мустафа самъ на себя былъ недоволенъ.
— Дуракъ, я дуракъ! Трусъ, я трусъ!—ругалъ онъ самого себя.—И отчего это я не закричалъ сквозь щелку, послѣ, какъ визирь и муфтій окончили свои дѣла: «Повелитель правовѣрныхъ, источникъ правды, скажи мнѣ рабу, рабовъ твоихъ, можно ли наказывать человѣка за куриную вину». А потому не закричалъ, что я бѣдный, охъ бѣдный. Кто бѣденъ, тотъ и глупъ и трусъ. На все воля Аллаха! Бѣдный я изъ бѣдныхъ, темный я изъ темныхъ человѣкъ, запуганный я изъ запуганныхъ. У самаго источика правды былъ, а о правдѣ заикнуться побоялся!
Цѣлую недѣлю Мустафа ходилъ, какъ оглашенный. Ходилъ и думалъ все одну и ту же думу: хорошо или нехорошо онъ сдѣлалъ, что передъ источникомъ правды не выложилъ тѣхъ неправдъ, какія на своей шеѣ перенесъ и испыталъ. Съ одной стороны, какъ будто нехорошо — думалось Мустафѣ. «Да вѣдь я бы великій грѣхъ совершилъ, если бы повелителю правовѣрныхъ своими жалобами кушать помѣшалъ. А, кромѣ того, развѣ сталъ бы онъ ихъ выслушивать во время обѣда. А послѣ обѣда здоровому человѣку и подремать не мѣшаетъ. А кромѣ того и жены зовутъ,—какъ же ихъ не послушаться? Нѣтъ все сдѣлано такъ, какъ и слѣдовало сдѣлать», рѣшилъ было Мустафа. Рѣшилъ и остановился въ недоумѣніи. «А обиды то мои какъ же? А я то какъ же? Значитъ мнѣ на нихъ и рукой махнуть? А какъ же то, что я вытерпѣлъ? А вотъ же не хочу! Своего дѣла я такъ не оставлю! Просто напросто я не съ того конца сталъ подступать къ источникамъ правды; не съ того нужно начинать, кто рѣшаетъ, а съ того, кто докладываетъ». И сталъ Мустафа искать случая, какъ бы ему пробраться къ великому визирю и великому муфтію и выложить передъ ними все о своихъ обидахъ и огорченіяхъ. «Вѣдь великій муфтій,— говорилъ Мустафа самъ себѣ, это тотъ же Коранъ. А великій визирь — это тотъ же законъ. И Коранъ правда и законъ правда. Вотъ къ этой правдѣ и слѣдуетъ прежде всего идти. А коли и здѣсь выйдетъ что нибудь не какъ слѣдуетъ, тогда ужъ самъ имамъ и самъ муфтiй доведутъ о спорѣ до самого султана»…
Долго искалъ Мустафа подходящаго случая. Недѣлю искалъ, другую искалъ, и ничего изъ этихъ поисковъ не выходило. Къ визирю то и къ муфтію пробраться было еще труднѣе, чѣмъ къ самому султану. То около нихъ терлись какіе-то люди, а то стража стоитъ и отгоняетъ всякаго посторонняго человѣка палками и штыками. Словно всякій посторонній человѣкъ непремѣнно муфтію и визирю смертельный врагъ. Ужъ Мустафа сталъ было совсѣмъ отчаиваться; ужъ было думалъ, что не дойти ему до правды, хотя онъ и живетъ подъ бокомъ у нея, но, на его счастье, вышелъ такой удачный случай, какого онъ и самъ не ожидалъ.
Собиралъ однажды Мустафа яблоки въ султановомъ саду. По близости никого не было. Вдругъ слышитъ онъ чей-то разговоръ по сосѣдству съ собой, въ раззолоченной бесѣдкѣ-кіоскѣ. Издали еще до него доносится,— кто-то вродѣ какъ трубитъ: «Хо-хо!» А этому трубному гласу кто-то тоненькимъ голоскомъ подвываетъ: «Хи-хи!» Подкрался Мустафа къ бесѣдкѣ, заглянулъ туда и видитъ — сидятъ тамъ на дорогомъ шелковомъ коврѣ — самъ великiй муфтій Абдулъ и великій визирь Абдулъ. Передъ ними низенькій столикъ, разукрашенный перламутромъ, золотомъ и серебромъ. А на столикѣ дорогія яства, да фрукты да вина заморскія. А тутъ же около столика кальянъ. Муфтій Абдулъ и визирь Абдулъ не то разговоры разговариваютъ, не то бранятся. Прильнулъ Мустафа ухомъ къ полуоткрытому окну съ разноцвѣтными стеклами и сталъ слушать, о чемъ въ бесѣдкѣ рѣчь идетъ. Слушаетъ внимательно и каждое слово ловитъ.
— Великъ Аллахъ,— думаетъ Мустафа,— удостоилъ онъ меня добраться до источниковъ правды. Ужъ что я тутъ услышу такъ ужъ, то навѣрное правда,— только бы мнѣ запомнить все.
И слушаетъ Мустафа, слушаетъ.
— Я тебѣ себя въ обиду не дамъ! говоритъ великiй визирь Абдулъ.
— Да и я тебѣ себя въ обиду не дамъ! говоритъ великiй муфтій Абдулъ.
— А какъ ты думаешь, кто изъ насъ сильнѣе? — спрашиваетъ визирь.
— Разумѣется я,— отвѣчаетъ муфтій.
— А я такъ думаю, что не ты, а я,— говоритъ визирь.
— Самая настоящая правда въ Коранѣ,— говоритъ муфтій.
— Самая настоящая правда въ законѣ,— говоритъ визирь.
Онъ посмотрѣлъ на муфтія, а муфтій на него. Взглянули другъ на друга и засмѣялись во все горло.
— Хо-хо!— засмѣялся великiй муфтій.
— Хи-хи!— засмѣялся великій визирь.
— Я слуга Корана,— говоритъ муфтіи, — значитъ, Коранъ въ моихъ рукахъ.
— А я слуга закона,— значитъ законъ въ моихъ рукахъ. Какой мнѣ законъ понадобится, такой я и сочиню, напишу или другимъ велю написать. Возьму, что написано, и пойду къ повелителю правовѣрныхъ и скажу ему: о, повелитель, я рабъ рабовъ твоихъ и слуга слугъ твоихъ. Ты тѣнь Аллаха на землѣ, а я тѣнь твоей тѣни. Внимательно слушаю я твои рѣчи, и вотъ однажды ты высказалъ такую мысль, которую я запомнилъ и теперь записалъ въ этомъ самомъ законѣ. Вотъ я тебѣ сейчасъ ее прочитаю, а ты мнѣ скажи, такъ ли я понялъ то, что ты мнѣ говорилъ.— И прочитаю я повелителю правовѣрныхъ то, что у меня написано. Если онъ не подпишетъ я подожду, подожду и другой разъ поднесу. А если подпишетъ, такъ тѣмъ лучше и ужъ какъ ни какъ, а я своего добьюсь. Ужъ что я захочу и на чемъ поставлю, такъ то и будетъ. Могу и противъ тебя муфтія, какой угодно законъ сочинить, и противъ твоихъ друзей и слѵгъ. И всѣ суды, какіе есть на нашей землѣ, будутъ судить по моей волѣ и, при всякомъ случаѣ, толковать законы, какъ я хочу. Я всѣмъ кадіямъ прикажу, прежде чѣмъ вь законы заглядывать, чтобы они о каждомъ дѣлѣ съ моими желанiями ивожделѣніями справлялись, какъ имъ слѣдуетъ какое дѣло рѣшить и какъ поступить. Такъ я могу всѣ дѣла повернуть въ свою пользу. Но могу также и въ твою пользу всѣ дѣла повернуть, и въ чью угодно, коли найду, что это выгодно. Хи-хи!
— Такъ да не такъ,— сказалъ муфтiй.— Писаный мусульманскій законъ долженъ быть тотъ же Коранъ. Коли онъ пойдетъ противъ Корана, такъ я себѣ на помощь Аллаха призову и твои законъ прокляну, и тебя прокляну. Дана мнѣ и такая сила, что я могу даже самого султана проклясть. А развѣ станетъ народъ слушаться и повиноваться тѣмъ, кто мною, главой церкви, проклятъ. Хо-хо! А ну-ка попробуй.
— А ну-ка ты самъ попробуй, прокляни. На твоемъ вѣку было много такихъ случаевъ, когда бы тебѣ слѣдовало всѣ громы небесные въ твоихъ собственныхъ враговъ метать. Что-жъ ты ихъ не металъ? Или страшно было, или невыгодно. И так всегда. Ужъ коли метать громы, такъ метать ихъ для своей выгоды. А коли ты ихъ не металъ, такъ, значитъ, чуялъ ты и самъ, что отъ тебѣ же самому плохо будетъ. Хи-хи!