На этот раз волкан с разумством разумного промолчал. Лишь отвел взгляд, не вынеся затянувшегося молчания.
- Я уже видела ласку, после этого. Много раз. Я могу судить, волкан. Целыми вечерами напролет я подглядывала в окна, наблюдала за детьми, родителями, у имущих - няньками. Видела это прямо посреди дороги, в трактирах и корчмах, в разговорах, в поучениях. Научилась различать. Ласка - она разная, всегда и у всех разная, но настолько похожая. Проистекающая из заботы, самых добрых и лучших побуждений чаду или своему ближнему, ласка остается лаской. И теперь, вспоминая тот его взгляд, я понимаю, что это была она. Не такая, как у всех - другая, исковерканная, извращенная... неумелая. Но была.
Птичий щебет, прячущийся где-то в охапках крон и незаметно перемещающийся, стал громче, звонче. Птицы выпорхнули из своего укрытия, ненадолго показавшись на затянутом словно дымной пеленой низкими перистыми облаками небе
- Что-то больно ты разговорилась, дева. - Хмыкнул волк.
- Твоя правда, волкан. - Кивнула она, на долю мгновения раньше учуяв то же, что и ее спутник.
С подобием бесчинствующего великана на поляну, раздвигая огромными лапищами ветки, сучья и кустарники, вышагнул медведь-шатун. Замер.
- Прошу прощения. - Прокашлявшись, произнес он и покосился на с интересом изогнувшего брови волкана. - Наконец-то я тебя догнал.
Заросший бородищей до самых глаз, в кожаной безрукавке, открывающей почти столь же заросшие руки, стар неуверенно шагнул к ним. Дева встала ему навстречу, однако осталась стоять на месте.
- Подумал я тут... Неправильно это. - Стар-медведь не решался подойти поближе, перебирая в пальцах-сардельках невзрачного вида котомку. - За хорошую работу положена хорошая награда. А ты, стало бы, - кивнул он деве, - отработала на диво хорошо. Как если б я нанял двух-трех молодчиков. Да и те, думается, не управились бы так споро. Чистёнько, аккурат рядок к рядочку. Работа - заглядение.
Дева не произнесла ни слова, продолжая стоять недвижимой статуей. Казалось, даже не дышала. Волкан протяжно зевнул.
- В общем, решил я, чего это... обижать хорошего работника, как ведь работа выполнена. Тут вот, - он поднял на ладони котомку, сам подивившись ее скромным размерам в его огромной лапище и мгновенно застыдившись. Даже сквозь столь густую бороду было заметна краска, залившая его лицо. - Тут вот наградка. Все чин по чину. Возьми, - он положил крохотную котомку у собственных ног. - А тут вот, - отстегнул он от пояса мешок, - тоже благодарность: снеди всякой жинка набросала. Уж не побрезгуй, от чистого сердца.
Мешок отправился к котомке. Приоткрывшись, пахнул чем-то аппетитным, отчего слюнки потекли мгновенно. Волкан даже весь подобрался, уже позабыв о госте и горящим взглядом буравя непроницаемую холстину, пытаясь отгадать хранимые ею секреты.
Стар переминался с ноги на ногу, не зная как поступить. В итоге определился.
- Ладно уж, пойду я. А за работу - еще раз благодарствую.
Он попятился, не отрывая взгляда от девы. Шагнул в заросли.
- Этой ночью, - вдруг произнесла она, - не выходите из дома. До самого рассвета. Подоприте все двери и окна.
Медведь-шатун, уже почти скрывшийся в листве, раззявил пасть, его глаза в ужасе округлились. Он поспешно закивал и, рассыпаясь в благодарностях, чуть ли не бегом сквозь буреломы заторопился прочь.
- Ты чего хмуришься, волкан? Или ты смеешься?
- И то и другое разом, - хмыкнул он. - Что-то я не припомню, чтобы ты мне рассказывала нечто похожее. Или, может, заведомо умолчала, а, дева?
- Да нет, волкан. - Присела она прямо там, где стояла, не отрывая взгляда от мешка с котомкой. Ноги просто подогнулись. - Просто такое случилось впервые.
Волк вдруг захрипел, захаркал, раскрыл пасть, да как завыл протяжно, с надрывом.
- Ты чего?
- Я чего? А ничего, дева. Ха-ха! Смешно мне, вот что! А самое веселое здесь даже не то, что тебе в итоге заплатили за грязную земляную работу. И не то, что вообще заплатили. Меня до коликов в животе веселит то, что, несмотря на проявленное с их стороны свинство, ты все равно собиралась им помогать. А знаешь что, ведь проще всего поднять ладошки, сказать, что умываешь руки и чтобы разбирались сами. Спасались своими вилами и топорами, если у них хватит силенок, а главное духу. Проще всего абстрагироваться и скинуть все на остальных. От обиды, от несправедливого отношения. Да проще просто промолчать! Развернуться и уйти, не сказав ни слова, не предложив помощи или пускай хотя бы предостережения. С тобой обошлись по-гадски - их ошибка и их проблемы. Да, - задумчиво добавил он, и больше не смеялся. - Так гораздо проще. Ты ведь всегда поступаешь так, дева. Но не на этот раз. Почему? Ответь мне. Чем эти крестьяне отличаются от других? Чем они такие особенные и тебе так приглянулись, что даже погнанная ими прочь, ты все равно задумала им помогать. Я ведь глупый волк, я не играю и не прикидываюсь. Мне действительно очень интересно знать.
- Всегда есть три пути, волкан. Всегда. Но никогда не знаешь, куда приведет третий.
- Это - третий?
- Да.
Волк помолчал.
- Ты можешь сегодня погибнуть там. Бесславно. И даже хранимые тобою земледельцы не узнают о твоей жертве. Для них просто-напросто начнется очередной день - не больше, не меньше. О том, что они были или есть на волосок от смерти, и кто рисковал для них, они ведь даже и не возведали бы.
- Знаю, волкан. Третий путь, понимаешь?
- Кажется, теперь начинаю понимать. И первое, что понимаю - это то, что третий путь связан с непомерным риском. И понимаю, что иначе нельзя.
- И верно, иначе нельзя.
- Я вижу, и доказательство лежит от меня на расстоянии вытянутой лапы. А потому как звенела вон та маленькая и бесполезная для меня тесемка, могу сделать вывод, что там явно больше, чем за обычное выкорчевывание пней. Куда как больше.
Пахло невыносимо аппетитно, а молчание все затягивалось. Волкан, не выдержав, перевел взгляд на деву. По ее освободившемуся от тканевой маски лицу пролегли две мокрые дорожки.
Ночь была полна звуков, причем преимущественно звуков прескверных. Упыриная ночь, как прозвала ее дева. Далекий волкану старый погост был пресыщен нечистого ужаса. Луна, хоть на небе не проглядывало ни единой тучки, куда-то постоянно пропадала, опуская на землю непроглядную темень. Такую, что даже затаившемуся под кустом волку становилось видно лишь кончики собственных лап.
Он спрятался вдали, в самой гуще ельника, поджав уши, хвост, и часто-часто вздрагивая, представляя восставших из могил мертвяков. Волей-неволей у него из пасти вырывался жалобный полувсхлип-полувопль, когда очередной чрезвычайно чудовищный упыриный вой долетал до его позиции. Но все чаще творимую кругом неправильную тишину разрывали вопли уничтожаемых и разрываемых на части мертвецов. Дева, сама не своя, разошлась не на шутку, и волкан с каждым мгновением все сильнее за нее беспокоился. Слишком сильно на нее повлияло неожиданное прозрение стара.
Хотел волк помочь ей, да только помнил, что бракованный. Помнил, и его сердце в ужасе сжималось, а лапы, дрожащие, не держали его стоймя более. Страшно и обидно было от своей немощности и трусости, однако поделать с собою он все равно ничего не мог. Хотел было пойти за девой, да только та его прогнала, зная, что он со скулежом помчится прочь, едва услышит хоть один подозрительный шорох. Казаться, а главное, быть смелым оказалось столь неправдоподобно сложно. А для девы он был открытой книгой, так, что даже самая скромная бравада легко ею угадывалась, а ему не приносила облегчения.