– Я же просила тебя не называть его имя, – ответила сестра. – Мне ни в коем случае нельзя знать его имя.
– Упс, – сказала я, хотя мы обе понимали, что я сделала это специально.
– Более-менее горячим. – В ее голосе послышался интерес. – Насколько более-менее?
– Ну, ты знаешь, он из тех, кто симпатичнее в темноте.
– А так не про всех можно сказать?
И пока она не успела забросать меня еще дюжиной вопросов, я добавила:
– Подумаешь, ничего особенного. Я про то, что случилось. Я рада, что сделала это.
Руби вздохнула. Ясно было, что она-то как раз не рада, ни капельки. И вот настал момент для вопросов, которые задают все старшие сестры, когда открывается подобный секрет – например, о защите и обо всех этих противных вещах, о которых никто не хочет говорить. Они заставляют себя произнести слово «презерватив», убедиться, что мы им воспользовались. Спрашивают, как он с тобой обращался. Спрашивают, как ты сейчас себя чувствуешь, всё ли в порядке? Говорят, что в следующий раз будет лучше. В следующий раз не будет так больно, в следующий раз тебе не захочется дать ему в глаз за то, что он замедлил темп.
Старшим сестрам приходится делать все это, потому что матери напиваются в хлам и не могут связать и пяти слов, чтобы объяснить это.
Но Руби вместо всего этого рассказала мне историю:
– Мой первый раз случился прямо у воды, на валунах. У меня в ушах были те маленькие серебристые колечки, по три в каждом, и когда мы стали это делать, они начали болтаться, и мое ухо – гореть, как в тот раз с утюгом на кровати, когда ты думала, что отключила его, и не делай такое лицо, как будто это не было больно, – а потом сережки вылетели из моих ушей. Эти блестящие серебристые колечки завертелись в воздухе над водой, словно ожили, – вот это было зрелище, скажу я тебе!
– Так ты потеряла свои сережки?
– Да, они пропали. Наверное, поэтому я больше не ношу серьги. Вся эта история разрушила для меня их концепцию. Ну, раз мы всё время теряем их, так зачем носить их вообще?
Я не совсем понимала, что она хотела мне этим сказать. У историй Руби не всегда была мораль. В свете дня они означали одно, в темноте ночи – другое, а кроме того, воспринимались совершенно иначе, когда на ней были солнечные очки. Но если она была разочарована во мне из-за того, что я сделала в той «Субару», сестра никак это не показала.
– Это произошло у водохранилища? – спросила я.
Она не обратила внимания на мои слова.
– Я помню, как посмотрела наверх и увидела эти серебристые колечки в небе, они сияли, словно звезды, ярче луны, которая той ночью была полной… ну, почти. Готова поспорить, они перелетели через горы – а что там, на другой стороне? Огромный торговый центр в Пафкипси? – и их можно было увидеть за много-много миль. – Руби вздохнула. – Лучшая часть той ночи.
– С кем ты была? – спросила я. Она никогда не рассказывала мне про это.
– С одним парнем. Так, короче, твой папа зациклился на этих выпускных экзаменах и еще, чтобы ты знала, назвал меня безответственной, а я ответила, что это про нашу пьяницу-мать, а не про меня, а он сказал, что наша мама алкоголичка, и это болезнь, и мы не должны насмехаться над ней, потому что у нее проблемы, а я добавила, что он понятия не имеет, какие большие у нее проблемы, и он ответил, что я смогу увезти тебя из штата только через его труп, а я высказала ему, что ты не его собственность, а он ответил, что вообще-то его, что в этом суть опеки над ребенком, а ты еще фактически ребенок, пока тебе не исполнится восемнадцать, и тогда я показала ему язык, вот так. – Она замолчала, чтобы показать мне, как именно.
– Не может быть!
– Шучу, но только про язык.
– Что еще он сказал?
– Сказал, что я плохо на тебя влияю и, чего доброго, подсажу тебя на наркотики. Я сказала, что ты не станешь принимать наркотики, потому что я не позволю тебе, и если бы он знал меня, то понял бы это сам.
Я закатила глаза. Но она была права.
– Потому что если кто-то и знает, как о тебе позаботиться, то только я. Он понятия не имеет, на что я готова ради тебя. Ни малейшего понятия.
Это было правдой. И в то же время нет. Это было правдой, потому что мне этого хотелось, потому что я сделала так, повесив в рамку на стене своего сознания, где хранились мои напоминания о разных вещах – о том, что я знала о Руби, о том, что знала о себе. Все висело на одной и той же стене. Но это не было правдой, потому что я была здесь. Она позволила остаться мне в Пенсильвании, и ей потребовалось два года, чтобы приехать за мной.
– Если он говорит, что я не могу поехать, значит, я не могу, – говорила я ей. – Ему достаточно происшествия с Лондон.