Уже совсем стемнело, когда я остановил грузовичок у ворот детского приюта. Выйдя из машины забарабанил во входную дверь.
— Кто там колобродит, является на ночь, глядя? — раздался недовольный мужской голос из-за двери.
— Открывай, дядя! — ответил я. — Продукты вам привез.
Мне ответила тишина, но затем заскрипели засовы и тяжелая дверь отворилась. Я увидел уже поседевшего мужчину, должно быть сторожа. Я заметил, что у него не было левой руки.
— Какие продукты? — он подозрительно посмотрел на меня, а затем на машину. — Откуда?
— Харчи по специальной разнарядке из райкома комсомола! Куда сгружать?
— А почему так поздно? — спросил сторож.
— На фронте руку потерял? — вопросом на вопрос ответил я.
— На фронте, — он скорбно покачал головой. — Руки нет давно, а болит она временами и чешется, как будто на месте[74]. Спать не могу, мучаюсь!
— Ну, так куда сгружать?
— Давай прямо сюда, в дверь заноси. У меня от главного входа и ключей нет. А я пока Аксинью, воспитателя нашего позову. Она у нас вечная дежурная.
— Это почему так? — заинтересовался я.
— Эвакуированная она, — объяснил сторож. — У нее вся семья в Ленинграде, в блокаду от голода погибла. Не захотела возвращаться туда, тягостно, говорит. Вот и живет вместе с сиротами, потому как сама сиротинушка…
Я перегнал машину поближе к выходу и принялся сгружать ящики, которых оказалось не так уж много. Поэтому я быстро управился с разгрузкой. Я снова перегнал машину, и поставил так, что бы она не сильно бросалась в глаза.
Воспитателем оказалась женщина лет пятидесяти. Она, посмотрев на ящики и упаковки, попросила накладную на подпись.
— А нет у меня никакой накладной! — ответил я, закуривая папироску. — Мой это паек. Собственный. Неподотчетно это.
— Как же я все это без накладной и документов принимать буду? — она посмотрела на сторожа, словно спрашивая совета. Но однорукий инвалид вдруг важно кивнул головой и ответил:
— Ты, Аксинья, не шуми, Человек детям добро сделать хочет и подпись твою за это не требует. Дают — бери! Не сомневайся. Только заведующей может это не понравиться. Не нужно никому знать об этом.
Аксинья видимо не поняла тонких намеков сторожа, который, скорее всего, уже смекнул, какой груз я привез. И я решил вмешаться:
— Аксинья, эти продукты нужно сейчас раздать детям. Сколько их у вас?
— Десятков шесть будет, — ответила она.
— Вот и ладушки! — сказал я. — Банки с мясом разогреем на огне, консервированные фрукты, шоколад и галеты так раздадим. Они, что не съедят, то попрячут от чужих глаз.
— Так спать улеглись они уже! — попробовала возражать Аксинья.
— Когда эти дети последний раз ели досыта? — жестко спросил я. — Порции, небось, нормированные, да? Лишнего ни-ни! А завтра ваша заведующая не разрешит поставить на детский стол то, что я привез, а оставит до выяснения. И ничего вашим детям не достанется, потому, что я буду уже далеко!
До Аксиньи стало медленно доходить:
— Неужели ворованное?
— А это не твоего ума дело! — оборвал я. — Реквизированное. Ты ничего не знаешь, а меня здесь не было. Я продукты эти не себе взял, детям привез! Ну, что делать будем?
Сторож не стал давать время ей на раздумье:
— Аксинья давай живо на кухню, печь разжигай, а мы тут остальным займемся. Ты ничего не думай, дети наши ушлые, сколько горя не за что хлебнули, жизнь знают не хуже взрослых. Они поймут и не выдадут. Сама же знаешь!
Больше уговаривать Аксинью не пришлось. Она сразу поспешно ушла, но в ее взгляде, обращенным ко мне, теперь читалась благодарность за заботу о чужих детях. Замечено, что большинство людей, не понаслышке знакомых с голодом чаще в течение всей оставшейся жизни остаются людьми.
Целый час мы трудились, вскрывая банки и разогревая в большой кастрюле мясные консервы. Дети, разбуженные Аксиньей, услышав про еду, как я и предполагал, быстро бесшумно оделись и ручейком стеклись в столовую. Аксинья при свете керосиновых ламп, накладывала полные миски с тушеным мясом и раздавала компот, шоколад и галеты.
Глядя на их худые тела, одетые в одинаковые платьица и рубашки, я содрогался от той несправедливости, которая сделала этих детей сиротами при живых родителях. Вряд ли родители их были еще живы. ИТЛ ГУЛага поглотили их, перемололи, уничтожили. Детям дали другие имена и фамилии, заставили забыть свои семьи и свое прошлое. Дети репрессированных! Несчастные дети "врагов народа". А ведь были среди них и такие, кто родился на каторге в ГУЛаге и невероятным чудом выжил в этом аду.