— Чтобы не потеряли, — он заметил мое удивление размером. — Сначала обычные листки были, но попропадали, будто птицы склевали, надо ж… А эта уже десятый год держится. Кстати, о потерях. Во все глаза смотри, миса Касия! За потери буду штрафовать. Порядок соблюдай.
— Со…блюдю, — поспешно вымолвила я. Сообразив, что сморозила, поспешно поправила. — Буду блюсти!
Сделав внушительные глаза, Аний аккуратно поправил одинокое письмо на полке «А».
— Разбираешь, нумеруешь, записываешь, складываешь, — снова повторил он. — Когда отдаешь, записываешь, что отдала. Свободна, когда раздашь. Поняла?
— Поняла! — с жаром сказала я.
Душой я не кривила, действительно было все понятно. Берешь — записываешь, отдаешь — тоже записываешь. Просто.
Фыркнув, Аний повернулся.
— Устраивайся. Завтра прилечу, проверю.
Когда он улетел, я отложила инструкцию, сняла плащ, сложила в подсобку котомку с обедом, задумчиво смерила шагами комнату, слушая как скрипят старые половицы. Насчитала десять шагов от двери до подсобки, снова огляделась. Письма, стол, чужие записи, документы в подсобке…
Бюро молчало, будто прислушиваясь ко мне. Я осторожно погладила темное пошарпанное дерево стойки, ощущая кончиками пальцев, какое оно теплое, чуть шершавое…
Моя первая работа. Настоящая работа.
От мысли вдруг захотелось танцевать. Я подскочила, сделала несколько победных прыжков вокруг — теперь своего — рабочего места, упала на кресло, а потом выскочила наружу. Уперевшись в перила я с улыбкой оглядела просыпающийся город. Он показался мне приветливым, дружелюбным. Внизу шумела улица, сновали головы прохожих. А я была тут, смотрела на них сверху вниз, едва удерживая булькающее в горле тихое ликование. Оно хотело вырваться, прокричать всем, чтобы слышали и знали.
«У меня получается жить!»
Глава 2. Трудности
Таких как я за глаза называют долгосидками. Или перезрелыми. Или застойными. Перестарки еще, вот как говорят… В каждом роду находятся жестокие слова для определения статуса неудачницы. В роду Воронов — тоже.
Потому что таков Порядок. Потому что есть мелкое сито традиций, через которое так или иначе проходит девяносто девять из сотни и тот единственный, что не прошел — отбракованный камешек. Как не возмущайся, как не тужься, пытаясь пролезть через сито — то ли ячейки слишком мелкие, то ли у тебя не те бока. Исключения только подтверждают правило.
А по правилам и сто лет, и тысячу лет назад было и есть одно: однажды созревшая девица вдевает красную ленту в черные волосы и летит на свои первые посиделки. Обычно с кем-то, одной до дрожи боязно, так только очень смелые могут. Девица отправляется на посиделки под ручку с подругой, сестрой или прибивается к стайке таких же, как она — первых. Посиделки устраивают в общем доме, при каждом поселении есть такой. Порой в общем доме строго и чинно, в нем проводят суды, собрания, даже народные советы, но если посиделки… Если посиделки, только ты входишь, как в уши стрекочут веселые дудки, дребезжат колотушки, которыми кто-то ловко бьет по коленям, душно пахнет нагретым воздухом и медом, а еще — предвкушением. Предвкушение на каждом шагу, в каждом взгляде. А вдруг он? А вдруг я?
Сердце девицы замирает, а потом быстро-быстро стучит. Сначала она крепко цепляется за руку подруги или сестры, или такой же как она, но потом сама не замечает, как уже стучит туфлями, отбивая ритм, потому что танцы, потому что ноги сами несут в пляс. А там чья-то улыбка, перегляд, потом рука, горячий шепот в ухо, смех…
И половина находят пару за первые два года, оставшиеся — за следующие два-три. А одна из ста остается кусать губы и гадать, что же с ней не так. Я винила цвет. Отец мой — чистокровный черный Ворон, который однажды встретил на границе девушку из фадийского рода. Фадийцы мелкие, рыжеватые, с вытянутыми глазами-рыбками, и я родилась смеском. Немного не такая глазами, еще и размерами помельче прочих, а главное — с рыжиной, нагло пробивающейся через благородный черный. Со ржавчиной, как обидно говорят. А черные Вороны — это, прежде всего, разум. Они рациональны, они сначала смотрят. Когда смотрят — видят…
Мама говорит, надо верить и ждать. Отец не говорит ничего, но порой я ловлю в его взгляде скрытую вину за тот его нестандартный выбор, за который расплачиваться будут дети. Подружки уверяют, что я хорошенькая, что все вот-вот сложится, что мой Ворон вот-вот найдется. За глаза, наверное, судачат, что поздно уже. Я и сама знаю, что поздно. И знаю, что вовсе не хорошенькая я. Глаза-то не те, и волосы, и возраст уже…
А верить и ждать бесконечно, может только один из ста. Вера и ожидание — жестокие жернова, которые перемалывают кости каждый день, а порой — каждый час. И однажды ты ждать уже не можешь. Не в силах больше думать, надеяться или искать, ты отправляешься куда глаза глядят, куда несет ветер. Куда угодно, только бы не оставаться на месте. Лишь бы что-то делать.