— Занедужил, что ли? — голова машиниста выставилась в дымном проеме.
— Хворь мужикова, что у лошади подкова, подправь и дальше вожжой правь, — отвечал каламбуром Алешка.
— Ну, тогда гляди, — успокоился машинист.
Может быть, и скрыл бы свою хворь Алешка, но... Обстоятельства сложились против него. В конце рейса, когда уже обернулись, был поздний утренний час, к паровозу подошли диспетчер и технический ревизор. В том, что они подошли, не было ничего особого: утренние бригады всегда встречает какое-либо начальство.
Спускаясь по железной скользкой лестнице, Алешка задержался на поручнях, повиснув, примерился, чтобы ловчее ступить на кучу шлака. Но как раз туда же, на кучу шлака, взбежал ревизор. И Алешке в таком положении оставалось только спрыгивать в другую сторону, на жесткий шпальный настил.
— Сигай, сигай, — поторапливал весело диспетчер, в прошлом нарядчик земляных работ, он был из тех российских людей, которые, доживя до густой седины, все ловят журавля в небе. Хотят выслужиться.
Алешка медлил. Он прежде зачем-то поглядел раз и другой раз на молодую прямостатную женщину с крутыми, бутылочно-тугими икрами, проходившую промеж платформами: ее-то он и застеснялся и как бы просил отвернуться. Он знал, что прыжка молодецкого у него не получится, а выйдет что-то вроде скинутого мешка.
Женщина же, наоборот, проходя мимо, замедлила шаг и поворотила голову на паровоз.
Алешка еще примерился, все не сводя глаз с женщины. Прыгнуть с такой высоты на шпалу было в другой раз для него делом, конечно, плевым. Но теперь-то! Ноги опухли, в сапогах сплошная боль!
Из сапог, от самых ступней, от подпяток боль разом, этакой невоздержанной струей брызнула к копчику, а оттуда через середку спины — к затылку, было похоже, как будто кто дернул внутри тела за какую-то главную жилу. Таков получился результат от прыжка.
Домой Алешку уже привезли. В казенной повозке, узкой и длинной, которую тянула смирная пегая старая лошадь с жидким подрезанным хвостом. Молодой фельдшер потер за ушами, подавил на впалый живот, недоумевая, какая болезнь у кочегара. «Переутомление», — определил он и, оставив на столе флакон, наказал Любке, чтобы давала из этого флакона по ложке перед едой. Отъехал фельдшер на той же повозке, в одном месте разогнав по дороге дерущихся мальчишек, в другом месте — дерущихся петухов, сизого и белого.
Алешка лежал так, что туловище его было на кровати, а ноги на табурете. Велел он жене выпроводить детей во двор и указал на свои сапоги:
— Стаскивай.
Любка тянула, упершись в угол припечка, а Алешка мычал, ухватив в зубы скомканную подушку.
— Да разрежь ты! — не стерпел он. — Голенище разрежь!
Любка со стянутым сапогом села на пол, а когда размотала портянку, заголосила вдруг:
— И на кого ты нас... как мы жить-то теперь будем?
Портянка была в крови, будто в свекольном соку.
— Не реви, дуреха! Не помираю же, — цыкнул Алешка и, изогнувшись, оперся на локти. — Чего такое? Чего реветь?
В ограде шумели ребятишки, звон их голосов проникал вместе с оранжевым столбом света. Алешка долго, задумчиво, с брезгливостью глядел на свои изувеченные ступни.
Любка наливала из чугуна теплую воду в цинковый таз и все голосила:
— Да что же это? Го-осподи! Чем мы уж так, господь, согрешили? Что же это?.. Как теперь-то мы будем?..
— Ну-у. Чего? — Алешке сделалось уж вовсе дурно, он напряг шею, вытолкнул из себя воздух. А когда обмылся и когда Любка промокнула опухлости полотенцем, промазала гусиным салом язвочки, сказал: — Не нюнь, говорят тебе. Перемогем. И ничего... Ничего, Любаха. Беда нас сзаду, а мы ее... наоборот.
— Горюшко ты мое! Несчастье ты мое, — охала Любка, смотря на мужа влюбленно и страдальчески. — Господи!
— Не нюнь, Любаха! — оживал Алешка. — Я же говорю, беда нас сзаду, а мы ее спереду... — Алешка вдруг хохотнул и, ухватив жену за бок, повлек в постель.
— Ты что, ты что? Господь с тобой! — искренне напугалась Любка, отстраняясь и пряча грудь в кофтенку.
Алешке сейчас было важно сделать с женой любовь, да, да, важно очень, потому как она, дуреха, думает, что он, занедуживший, никуда уж не годится.
— Дак это... — сказала Любка. — Про лекарство ты позабыл. Доктор наказывал, чтобы лекарство...
— Лучшее лекарство для мужика — баба.
— Ой, шалопут дуралейный. Грех мой...
После Любка сбегала к соседке, одолжила самогону. Алешка тут же, в постели, хватил стакан и, отказавшись от еды, придвинутой в миске на табуретке, отворотился к стене и проспал до следующего обеда.