Мы тщетно лелеяли надежду, что эта страна вылезет из грязи, чтобы приобщиться к подлинным ценностям европейской демократии. Мафия, коррупция, загрязнение окружающей среды, геноцид народов, вина которых заключается лишь в их более высоком культурном потенциале, и в том, что они захотели жить свободно и в достатке, закрытие неугодных газет и телевизионных каналов, расправа с инакомыслящими, откровенная поддержка сербских людоедов — вот неполный список преступлений Империи Дикости и Порока, заставляющих содрогаться весь цивилизованный мир. И мы, представители творческой интеллигенции, в один голос заявляем: «Довольно! Кредит доверия исчерпан!»…
Далее шло о санкциях и гаагском трибунале.
Ермолаев брезгливо сунул журнал в прозрачную пластиковую урну и направился к замку. А настоящие парижане обычно мусор бросают на землю — темнокожим дворникам тоже надо отрабатывать жалованье.
…Автора воззвания, известного кинорежиссера, Ермолаев видел по телевизору. Холеный и приятный во всех отношениях месье, слегка взлохмаченный, но безукоризненно одетый, при дорогом желтом галстуке. Последний его фильм, изобилующий словесной окрошкой и изумительно бессюжетный, опять получил престижную награду европейского кинофестиваля. А в той передаче француз громко восхищался красотами петербургских пригородов и клялся в безграничной любви к такому близкому и понятному ему русскому народу…
«Загадочная западноевропейская душа, — усмехнулся Ермолаев. — Вчера он пьет с тобой на брудершафт, а сегодня его трясет от ненависти, и ненависть застилает разум. А вот интересно, был бы я журналистом какой-нибудь советской газеты, двадцать-тридцать лет назад, о чем бы написал, будучи здесь в командировке? Может, вон о той куче мусора на площади — написал бы, что там живут клошары». Действительно, рядом со стерильно чистыми домами и тротуарами обнаружилась солидная куча хлама. Было похоже на то, что здесь был рынок, а потом его убрали, еще не успев навести порядок.
Ермолаев остановился, чтобы получше рассмотреть такой непривычный для Европы объект и снял с плеча фотоаппарат. «Сфотографировать, что ли, — подумал он. — для смеха? Потом буду всем показывать — вот, мол, в Париже был. Ведь не поверят. Или не стоит привлекать внимания… Ого, какая элегантная парижанка в шляпке! Ну-ка, оглянись…ой…б-рр, не надо, иди куда шла».
Его размышления прервал человек с совершенно рыбьей головой, одетый в гражданское. Он размахивал полицейским удостоверением.
«Странно, — подумал Ермолаев. — Очень уж странно и нелепо».
— Дайте, пожалуйста ваш фотоаппарат, месье.
— А в чем дело?
— Я видел, как вы фотографировали.
— Что это я фотографировал?
— А вот, — француз указал куда-то в пространство. — Полицейскую машину. Я сам видел, и мои коллеги тоже видели. Если вы не подчинитесь, мы будем вынуждены препроводить вас в участок, а камеру конфискуем.
Ермолаев не стал спорить, отдал мыльницу. Урод вынул пленку, на которой, впрочем, не было истрачено еще ни одного кадра, вернул фотоаппарат, не забыв вежливо поблагодарить, и пошел по направлению к стоящему на обочине белому фургону без опознавательных знаков.
«Ага, это и есть полицейская машина, — отметил Ермолаев. — Они прямо там будут пленку проявлять? Однако, что за притча?»
Он еще раз обежал глазами окрестности и наконец понял причину беспокойства француза. В телевизионных новостях показывали, как на этой площади со вчерашнего утра располагался импровизированный лагерь сенегальских беженцев, а теперь лагеря нет, а на земле остались скомканные палатки, помятые картонные коробки и прочий мусор — следы ночной суперсекретной полицейской операции. Это фотографировать нельзя. Занятно. «А все же надо быть внимательней, — попенял он себе. — И поменьше глазеть на девок. Тем более смотреть-то не на что…» Фигуры у местных, мягко говоря, слегка расплывшиеся. Лица непропорциональные, кожа пятнистая, замученная дорогой французской косметикой. А новое поколение несет в себе неудачную североафриканскую примесь. Зато собачьего дерьма на асфальте стало заметно меньше — здорово штрафуют.
Он пошел дальше, глядя под ноги, на бесконечную полосу унылой и однообразной плитки, похожей на аккуратно уложенные и предварительно расплющенные кофейные зерна. На такой плитке легко поскользнуться зимой и сломать себе шею, если бы здесь были зимы в истинном смысле. А где тот неровный пятнистый асфальт, в трещинках которого пробивается зеленоватый мох — тот что представлялся в детстве кожей исполинского существа? Наверное, его можно увидеть только в России. Разве можно уложить плиткой или даже закатать асфальтом бескрайние просторы нашей страны, разве можно отказаться от замерзших луж, весенних ручейков, нестриженых деревьев с воронами на ветках, ободранных кошек, тельняшки и ватника, лифтов с процарапанной ценной информацией «Цой — это круто», пенсионеров с мешками защитного цвета на тележках, колченогих рогатых троллейбусов с рекламой на боку, гигантских и среднего размера памятников Ленину, Пушкину и кошке? Как жить без золотых куполов церквей, хрустящего снега и самых красивых на свете женщин?
«Круа-круа!» — с акцентом закричала с дерева галльская ворона и спикировала по причудливой траектории в сторону рассыпанного на дорожке печенья. Серые сумерки разрезали огни фонарей.
Встреча была назначена в кинотеатре, где шла «Ночь пожирателей рекламы». Морщась от отвращения, Ермолаев уже целый час терпел постылые слоганы о сырах и пене для бритья, а зрители синхронно и с воодушевлением подпевали хором. «О великий французский народ, — думал Ермолаев, косясь на соседа со сглаженным лбом и вороньим носом, глаза которого горели в темноте. — О, некогда талантливый народ, что случилось с тобой? Когда ты успел превратиться в стадо баранов? Нам-то как быть, с кем дружить, с кем нам теперь по пути — с китайцами?..»
Сеанс кончился, толпа вышла, оставив после себя груды бумажек и шелухи. А агент не пришел.
На следующий день Ермолаев пошел в посольство. Там митинговала организованная толпа. «Россия, вон с Кавказа!» — прочитал он на транспарантах. Кто-то держал портрет бородатого полевого командира. «Ша-миль Баса-ев» — восторженно скандировали юноши и девушки вполне европейского типа.
«Не задался день-то. Неласково встречает Праздник, Который Всегда с Тобой — подумал Ермолаев. — Пойду запью…»
Он развернулся и пошел в кафе опрокинуть стаканчик свежевыжатого грейпрутового сока. Это не помогло — настроение было безнадежно испорчено.
«Каждый этнос можно сравнить с определенным представителем фауны, — думал Ермолаев. — Мудр и прозорлив был Эзоп. Есть народы-хищники, состоящие из волчьих стай. Для них способ существования — убить и отнять. Другие как бобры, трудолюбивы, но не способны спасти даже свой мех. А есть тупые наблюдатели, бараны — идут туда, куда их погонят. И не кнутом, а газетой.
Русский бесконечно терпелив, но, увы, на медведя не тянет. Медведя, по крайней мере, можно довести и тогда — берегись… Русских режут, насилуют, выселяют только за то, что они русские. Поляки, прибалты, грузины припоминают им Дзержинского, Петерса, Лациса, Берию, потому что те говорили по-русски. А западное баранье стадо внимает и поддакивает, не понимая, что волк уже точит свои зубы, и когда-то настанет их черед. Рискованная игра, господа. Неверные ставки…»
В пустынном переулке к Ермолаеву приблизился праздношатающийся негр и потребовал денег. От негра сильно разило спиртным.
«Значит, не все они наркоманы, — отметил Ермолаев. — Попадаются и приличные люди. Известно, что с утра пьют только аристократы. Однако, командировочных денег жалко, к тому же поощрять алкоголизм — не в моих принципах».
— Не дам, — ответил он.
— Почему не дашь? — удивился негр. — Потому что я чернокожий?
— Да будь ты хоть с зеленцой, все равно не дам.
Лицо негра исказилось неудовольствием, он полез в карман, но достать ничего не успел. Ермолаев быстро оглянулся, ткнул африканца пониже третьей пуговицы и отскочил. Тот резко по-японски поклонился, сделал паузу и начал громко и музыкально рыгать.
— Прощай, друг, — Ермолаев изобразил прощальный жест. — Береги печенку. И найди себе работу.