От творившихся снаружи ужасов голова пошла кругом, меня замутило, но я пытался сдерживать рвотные позывы. Облокотившись на полок в попытке хоть на секунду унять страх, я вспомнил еще об одной детали – в бане не было замков, а значит, то, что находилось снаружи, могло с легкостью проникнуть внутрь. Бабушка говорила, что отсутствие защелки – мера предосторожности, что в деревнях были нередки случаи, когда люди угорали от банного жара, теряли сознание и валились с сердечными приступами… Я вдруг четко услышал ее слова: «Станет дурно – ползи наружу. Даже крепкие, молодые ребята умирали в парилках». Но как ползти наружу, когда там такое?!
От всплывших в сознании слов стало совсем плохо. Мне было страшно выходить в ночную прохладу улицы из-за происходившей там чертовщины, страшно было оставаться в бане в одежде. Я и так задыхался от жары. Помню, как уперся спиной в противоположный от окна угол и скатился к двери. Остальное как в тумане. Жар и страх выкачали все силы. Я потерял сознание.
Глава 8
Истерика и чертовщина
– Ох, скоты! – вопила полная, крепкая дама, размахивая руками. – Что вы творите, свиньи?! Да будьте вы прокляты, черти окаянные!
– Мама, – послышался неуверенный детский шепоток, – теперь мы будем прокляты?
– Тише, Аглая, – надломленным голосом ответила женщина, уводя дочку от стройки, – незачем хорошей девочке говорить такие вещи. Господь, он все видит. Он не допустит, чтобы страдали невинные люди.
– А те, кто виновны, пострадают?
– Аглая! – одернула девочку женщина, но тут же быстрыми, резкими движениями погладила ее по голове. – Все будет хорошо.
– Не хочу, чтобы было хорошо. Пусть виновные будут наказаны.
– Тише, Аглая!
Мать, крепко держа ребенка за руку, стала отдаляться от толпы зевак. Люди галдели и возмущались, часто переходя на крики и нецензурную брань. Деревенский покой был бесповоротно нарушен.
– Разрушим старый мир и на его костях построим новый! – раздался возглас со стороны «виновных».
– Слав! Слав, ты меня слышишь?
Чья-то грубая и тяжелая ладонь ударила меня по лицу несколько раз.
– Что ж ты его так лупишь, окаянный! А ну, подвинься!
Бабушка аккуратно опустилась на диван возле меня и легонько погладила по лицу. Я чувствовал безумную слабость, все тело будто налилось свинцом, а веки никак не хотели подниматься.
– Славушка, милый, – тихо позвала бабушка, – ты меня слышишь?
Все еще не открывая глаза, но уже понимая, что происходит вокруг, я кивнул. Я все еще чувствовал головокружение и тошноту.
– Ему нужно поспать, – раздался голос Кости. – Не переживайте, Анна Петровна, это просто угар, завтра ему станет лучше.
– Как же так, – вздохнула бабушка, – не уследила.
– Не вините себя. Он же горожанин, сами говорили, что хлюпик…
– Что случилось? – изнемогая от жажды, еле разлепив губы, проговорил я.
– Как у нас говорят, – бодрее, чем следовало, ответил Костя, – жара надышался! Ничего, – парень присел возле меня на корточки и по-приятельски потрепал по плечу, – к завтрашнему дню оклемаешься. Только запомни, в следующий раз не одевайся в парной, для этого предбанник есть.
«В следующий раз» – слова эхом отозвались в мозгу. Воспоминания обрушились на меня смертоносной лавиной, угрожающей лишить рассудка. Какой еще следующий раз?! Ноги моей не будет в этом адовом пристанище – бане!
Я соскочил с дивана и, озираясь по сторонам, опрометчиво завопил о чертях и барабашках – или кто там еще бывает из нечисти? При этом старался жестами показать, что происходило в тот злополучный момент в бане. Бабушка с Костей слушали меня, не перебивая, а я в это время размахивал руками, уже стоя на диване, будто намереваясь отгородиться ото всех. Или убедить бабушку и соседа в своей полной неадекватности.
1
«Интернационал» – Государственный гимн РСФСР (1918–1922), а после образования Советского Союза (1922) он же стал гимном СССР (1922–1944).