Вскоре она потеряла счет дням. Она уже не помнила, когда они приехали, до такой степени каждый день был похож на предыдущие. Она жила в замедленном темпе, ведя животный образ жизни. Ела, боялась, спала. И вдруг, неожиданно, стремление уехать вновь овладело ею. Она снова подступилась к Морису.
— Так больше не может продолжаться, — сказала она. — Если мы хотя бы знали, когда твой дядя вернется! Так нет же. Даже открытки не прислал. Тебе-то на это наплевать. Меня же это молчание убивает. А если он не уехал?
— Что?
— Представь себе, что он заболел... здесь... в тот вечер, когда вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ... Может быть, он умер. Эта мысль преследует меня... Но тебя я не понимаю... Лишь бы тебя не беспокоили... И больше тебя ничего не трогает.
Морис зажег трубку. Впервые он выглядел озабоченным.
— Ты так считаешь? Я об этом просто не подумал. У меня почти появилось желание пойти посмотреть.
— Тебе следует это сделать.
Морис еще некоторое время пребывал в нерешительности. Он никогда не был способен на быстрые решения, если речь шла не об удовольствии. Наконец он встал.
— Ты идешь со мной?
— Конечно.
— Только запри собаку. Мне надоела ее комедия.
Летун спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель.
— Невозможно войти, — сказал Морис. — Всё заперто. Придется взломать ставни.
Он открыл багажник «бьюика» и взял оттуда монтировку. Сесиль с замиранием сердца следила за его движениями. На проводах сидели ласточки. Они щебетали, перепархивали с места на место, готовясь к длительному перелету, и их крики, холодное осеннее солнце делали сцену невыносимой. Морис выбрал неплотно прилегающие друг к другу ставни, вставил в щель монтировку, налег на нее. Дерево раскололось с сухим треском. Птицы разлетелись. Морис оторвал сломанный ставень, внутренний крючок и добрался до окна. Кончиками пальцев от вытер стекло и тут же отпрянул.
— Не подходи, — прошептал он.
Картина смерти не пугала Сесиль. Она прильнула лбом к стеклу и увидела повешенного. Он провисел здесь в течение многих дней, как старый хлам на гвозде, бесконечно жалкий. Морис отвел Сесиль в сторону, разбил окно. Он открыл раму и запрыгнул в комнату.
— Уходи, — сказал он, устремив глаза на лицо, сведенное судорогой. — Ты ничем не можешь мне помочь.
— На столе лежит лист бумаги, — сказала Сесиль дрожащим голосом. Морис взял его и медленно прочел:
— «Я обречен. Я узнал об этом позавчера. Рак крови. Меня ждет несколько месяцев страданий и унижений. Я предпочитаю покончить с этим немедленно и достойно.
19 сентября. Три часа утра.
Сесиль смотрела на черный силуэт, на опрокинутый стул, на сведенные судорогой руки со странно желтыми пальцами.
— Мне жаль его от всего сердца, — прошептала она.
— Да, бедный старина Жюльен, — сказал Морис. — Я редко виделся с ним, но это меня просто потрясло. Теперь я понимаю, почему он уволил прислугу и так настаивал, чтобы мы приехали как можно быстрее. Он хотел умереть у себя дома. А я ни о чем не догадался... Я считал, что он где-то в Италии или Испании.
Он положил записку на стол, рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увел Сесиль.
— Я поеду в деревню за полицией... Еще нужно дать телеграмму Франсису де Форланжу. Ведь это он наследник всего этого добра. Кажется, он живет в Ницце... Остальные Форланжи не живут во Франции, кроме того, они все в ссоре с Жюльеном... Я сожалею о том, что привез тебя сюда... Но я даже предположить не мог...