Твердо решив, что в следующий раз палец о палец не ударю, пока священник не объяснится, я кое-как утихомирил свою разбушевавшуюся фантазию — все равно на одних догадках далеко не уедешь.
За этими мыслями я не заметил, как добрался на другой конец Москвы. Пересев с метро на трамвай, я направился в район, где находилась моя «любимая работа» — так я называл маленькую семейную стоматологию, в которой мне посчастливилось устроиться работать зубным врачом. Почему так? А все просто — стоматология и конкретно это место работы приносило мне не только достаток, но и моральное удовлетворение. Тут я мог работать, как говорится, руками и видеть непосредственный результат своего труда. Тут я чувствовал свою нужность, видел в глазах пациентов благодарность и простой душевный отклик.
В той же профессии, которую я выбрал в качестве основной, этого всего не было и в помине. Где-то глубоко в душе я уже начал понимать, что терапия и вся эта суматоха, связанная с работой в государственных учреждениях здравоохранения, не мое. Слишком уж много было в ней препонов и запретов. Любая работа, будь то работа терапевтом, кардиологом или любым другим специалистом-узкарем, сводилась к тупому повторению «Клинических рекомендаций», спущенных сверху минздравом. Само же министерство разрабатывало эти самые рекомендации, ориентируясь на ВОЗ (Всемирная Организация Здравоохранения). Врач-клиницист в нашей стране, по сути, превратился в простого исполнителя чужих рекомендаций. Шаг вправо, шаг влево — санкции, и чаще всего денежные. Никакой самостоятельности, никакого полета клинической мысли, только экономия и слежка за койко-местом. И это еще в стационаре, в поликлинике же и вовсе дела обстояли много хуже. Пятнадцать минут на пациента — и адью. Если лечим гипертонию, боже упаси попытаться разобраться с астмой, и все в том же роде. Кроме того, я начал понимать, что нашу медицину убивает бюрократия. Бумажки, бумажки и еще раз бумажки — вот удел рядового врача в нашей стране. Мы больше пишем или отписываемся, нежели занимаемся больными. Но и это еще не все. Больше всего раздражало то, как к врачам стали относиться люди. Да-да, простые люди, как вы или я. Те самые, которых мы лечим, те самые, которых каждый день спасаем. Еще во времена моего детства врач ассоциировался с такими понятиями, как благородство, жертвенность, престиж. Люди, видевшие нашего педиатра на улице, останавливались, здоровались с ней. Справлялись о ее здравии и делах, помогали порой кто чем мог. Времена-то были голодные, зарплату задерживали месяцами. Кто жил в девяностые на периферии, знает, о чем я говорю. Но даже в те непростые времена врачи были на вес золота, были «голубой кровью», так сказать. А сегодня врач больше ассоциируется со словом «терпила». Не пошел на поводу у пациента — жалоба. Не улыбнулся или ответил резко — жалоба. Не дал двадцатое за месяц направление на глюкозу — жалоба. И чем больше я во всем этом варюсь, тем больше абсурда вокруг себя вижу. Ведь на каждую такую жалобу администрация лечебного учреждения должна дать отклик. Каждую такую жалобу разбирают на специальных консилиумах. И да, чаще всего грамотное руководство отписывается в своих резюме стандартными фразами, из которых жалобщик сможет понять лишь одно — «сам дурак». Но ведь вся эта канитель — это время, нервы и, к сожалению, деньги. Да, за частые жалобы никто по головке не гладит, как вы понимаете.
Вот и выходило, что маленькая частная стоматология, где все было куда проще, чем в огромных московских стационарах, импонировала мне куда больше.
Говорят, дурные мысли притягивают неприятности. Не врут, похоже. Пока ехал в трамвае, заметил за собой слежку. Ну, как заметил? Заподозрил скорее. Бросилось в глаза, что тип, почти безотрывно глядящий на меня с другого конца трамвая, ехал со мной и в одном вагоне метро. И да, может, я на воду дую, но кто бы не дул на моем месте?
Выглядел этот мужчина до крайности странно. Сам весь в белом — белые брюки, белый приталенный пиджак, под ним белая водолазка с горлом, на голове белая бейсболка, а на руках белые же перчатки. Из черного — только солнцезащитные очки на пол лица. В моде я не разбираюсь, но было ощущение, что упакован этот тип по первому классу. Мужчина был худым до безобразия, словно скелет, обтянутый кожей, настолько, что были видны все изъяны его черепа. И да, был он бледным, как смерть — единственный участок открытой кожи на лице больше пергаментную бумагу напоминал.