То, как она смотрела на меня – уши и часть лица скрыты под шерстяным платком, – заставило меня ответить на ее предостережение с несвойственной мне безоглядностью.
– Так ты не намерен меня слушать, да?
– Не хочу я слушать.
– Не хочешь?
– Решительно не хочу.
Тот миг мог оказаться для нас последним.
– Только не надо в меня влюбляться, пожалуйста!
– Пожалуйста, я не буду в тебя влюбляться.
Она взглянула на меня, придвинулась, поцеловала в шею.
– Приятно от тебя пахнет. Проводи меня домой, – сказала она.
Снаружи шел снег. Тихий неяркий янтарный свет струился по Бродвею, окутывал грязные тротуары Сто Пятой улицы неброской радостью, напомнившей мне фильм, который мы только что посмотрели, и слова Паскаля: «Радость, радость, радость». Машин было мало – по большей части автобусы и такси, – а издалека, как будто из неких далеких кварталов, доносилось глухое металлическое лязганье снегоуборочной машины, неспешно пробиравшейся к центру. Она просунула руку мне под локоть. Я на это и рассчитывал. Это что, просто по-дружески?
Когда мы проходили мимо круглосуточного корейского фруктового киоска, она сказала, что хочет купить сигарет.
– Вот, прочитай, – добавила она, указывая на названия фруктов «МАНДАЛИНЫ» и с ними рядом «ГЛУШИ». Она расхохоталась. – А рядом бы еще «ЧЕЛНИКА» и «УКЛОП», – добавила она, хохоча все громче прямо перед озадаченным подсобником-мексиканцем – он в этот неподходящий час подрезал стебли цветов. Я перепугался при мысли, что она выскажет про меня, едва я повернусь спиной. Нет, она скажет все прямо в лицо.
До ее дома мы дошли быстрее, чем мне хотелось. Я решил, что медлить незачем, застегнул теплое пальто на все пуговицы, чтобы показать, что собираюсь уйти в холодную ночь прямо от дверей и уже готовлюсь к этому испытанию, ей же явно хотелось повременить, и мы постояли снаружи – она указывала на вид на Гудзон и наконец произнесла, что пригласила бы меня наверх, но хорошо себя знает и считает, что лучше сказать «спокойной ночи» здесь. Мы обнялись – по ее почину, хотя объятие оказалось чересчур экспансивным, без намека на нечто более страстное или менее целомудренное. Я позволил ее объятию умереть своей смертью. То было дружеское или сестринское прикосновение, ободряющий жест, за которым последовал торопливый прощальный поцелуй в обе щеки. Она подняла мне воротник пальто, чтобы прикрыть уши, глянула в лицо, вроде как снова заколебалась – точно мать, прощающаяся с ребенком, первый школьный день которого, скорее всего, окажется совершенно ужасным.
– Ты не против? – спросила она, будто бы имея в виду нечто, о чем мы говорили раньше. Я покачал головой. Гадая про себя, как ей удается наполнять самую простую фразу вроде «спокойной ночи» такой загадочностью и внятностью – на одном дыхании. – Давай провожу до того места, где мы вчера попрощались.
Она тоже любит проигрывать сцены по второму разу? Мы только притворяемся, что это было вчера? Или она это ради меня? Или ей просто нужно увести меня из вестибюля своего дома? Я сказал ей, что сегодня возьму такси.
– Автобус-то вчера так и не явился.
– Не явился?
– Не явился.
– Так поднялся бы обратно наверх.
– Хотелось до смерти.
– Мы гуляли до утра. Остался бы.
– Чего ж ты меня не попросила?
– После твоего-то спектакля? Я так спешу, так занят, мисосупилисалат. Давайте мое пальто, мой шарф, нужно бежать, мне пора, живей, живей.
Она проводила меня до памятника, где мы расстались накануне. Моя очередь, сказал я. Я довел ее до дому. Она погрузила лицо в платок, руки – в карманы, дрожала. Поза – уязвимая и искательная, разобью тебе сердце, если не поостережешься.
– Просто не смей, – добавила она с той же толикой извинения и упреждения в голосе, размозжив нашу недолговечную элегию на холоде язвительным жезлом любовного сонета, выцарапанного на граните колючей проволокой. Положила ладонь мне на плечо, и без всяких мыслей я поцеловал ее – бесконечно мягкую ладонь ее руки. Она отняла руку – не стремительно, давая понять, что я пересек незримую черту, а почти неохотно, чтобы не привлекать к этому внимания, – и это оказалось еще болезненнее, потому что ее замедленный жест предстал преднамеренным, как будто она пресекла мой жест тем, что не заметила его, высвободившись благородно, с налетом нерешительности – с толикой лести, но все равно отрезвляюще.