– Что ты хотел сказать? – спросила она.
– Ничего.
– Ты не это хотел сказать.
– Да, я знаю.
Тут мы рассмеялись.
– До чего же мы с тобою умные, Князь.
– Это уж точно.
В тот день дважды произошла одна и та же вещь.
Мы неслись по тихой дороге в сторону города. Солнце садилось, бледная вялая кайма цвета появилась над белым Гудзоном, с которого мы весь день не сводили глаз. После примерно получаса в пути вдали завиднелся тот самый крошечный городок. Мы не обменялись ни словом, вроде как обо всем забыли и собирались миновать его в молчании. Клара, сидевшая за рулем, глянула на меня. Потом начала разгоняться – я видел, что она улыбается. Прикидывалась.
– Хочешь проехать мимо? – спросила она.
– Нет. Хотел попросить тебя остановиться.
– Так липтоновский чай оказался хорош?
Я кивнул.
– Ты знаешь, что у нас все не очень хорошо, – заметила она.
– Знаю. Но чашка чая никому еще не вредила.
Машину мы поставили в точности там же, где и утром. Я заказал две чашки чая, так же как и тогда. Клара ушла в туалет. Я выбрал то же место у обшитой деревянными панелями стены. В камине по-прежнему горел огонь. Она заранее знала, где я сяду. Вот только на этот раз, едва она опустилась на стул, я попросил ее передвинуться – хотелось сидеть с ней рядом. Она вроде бы не возражала. Прошло совсем чуть-чуть времени, и она попросила: «Ну, расскажи мне про нее». Ей действительно интересно? – спросил я. Да, ей действительно интересно. И, как будто подбадривая меня, она устроилась в уголке между краем стула и большим окном – прямо у нее за спиной угасал вид на Гудзон. Я с ней познакомился сразу после университета, сказал я. Любовь всей твоей жизни? Нет, не любовь всей моей жизни. Зачем же я тогда ей про нее рассказываю? Поймешь, если дашь мне закончить. Она была танцовщицей, но днем работала редактором, хорошо готовила, на три дня в неделю забирала к себе детей. Была меня старше. Насколько? На десять лет, и не прерывай. Готовила так, как я еще никогда не ел, – соусы, на которые у поваров и поварят ушли бы целые дни, составляла за считанные минуты. Я, едва ли не вегетарианец, с ней чуть не каждый день ел бифштексы на ужин. Я не сразу понял, зачем она так усердно кормит меня белком. Сама же она никогда не ела. Все время курила. Словом, на чайном столике стояли все эти невозможно вкусные вещи, я ел, и ел, и ел, а она сидела рядом на полу и следила, как я наворачиваю. Возможно, у нее была булимия, или анорексия, или и то и другое, только сама она этого не знала; но она постоянно тайком опоражнивала желудок. А еще постоянно принимала успокоительные, слабительные, антидепрессанты.
– И что в ней было хорошего?
– В первое время – все.
– А потом?
– Я ее разлюбил. Пытался не разлюбить, но не вышло. После этого мне больше не хотелось ее слушать, а потом и прикасаться к ней, мне противен был звук ее смеха и дребезг ключей, когда она возвращалась домой, вид ее домашних туфель, когда она просыпалась среди ночи и шла в гостиную покурить, сидела там в темноте, потому что я сказал, что свет мне мешает, и даже щелчок телевизора, когда она его выключала, – это значило, она сейчас ляжет обратно. Омерзительное ощущение. Омерзительное. Вот я от нее и ушел.