Тело по-прежнему саднило, горло драло сухостью, вызывавшей тошноту и жажду. Вода была под боком, во фляжке, но Бусалову и в голову не приходило протянуть к ней руку и отвинтить толстый колпачок. Он держал флягу воды на тот крайний случай, когда до раскаленного интенсивной стрельбой пулеметного кожуха невозможно будет дотронуться, и при этом начисто забывал о себе.
На мгновение, чтобы обмануть усталость и боль, он смежил веки. Лежал, не меняя позы, на усыпанной каменными осколками жесткой тверди земли, чутко вслушиваясь в невнятный ее глубинный гул, словно там, на немыслимом от поверхности расстоянии, делалась невидимая никем безостановочная работа, клокотала раскаленная магма, сдвигались и раздвигались от многочисленных взрывов состоящие из гранита трещины и впадины, приглушенно журчали созданные охлажденным паром пресноводные озера и речки…
И снова, как по заказу, пошел снег. Только теперь мелкое его сеево сменилось крупными хлопьями, и те, розовые от полуденного беспощадного солнца, с едва уловимым шипением таяли на сером крутом лбу валуна, пятная его быстро высыхающими капельками влаги. Но снег шел и шел, налетая вал за валом, пока не остудил принимавшую его землю, не закрепился на ней толстым, уже не тающим пушистым слоем.
По такому снегу, мнилось Бусалову в кратком забытье, должно быть, хорошо бегать на лыжах. Сам он был отличным лыжником, не раз занимавшим на различных состязаниях призовые места. Как-то на лыжных соревнованиях со стрельбой его отделение пришло к финишу первым. Помогая притомившимся бойцам, Бусалов навешал на себя несколько винтовок. Начальник заставы только головой покачал: ну и ну!.. Потом сказал:
— То, что командир такой сильный и выносливый — это хорошо. А вот то, что бойцы оказались без оружия — никуда не годится. А если внезапный бой? Надо не таскать винтовки за подчиненных, а учить их, чтобы они были такими же выносливыми, как их командир…
Запомнил Бусалов эту науку, как знал, что пригодится солдатам не раз и стойкость, и выносливость, и умение вести малыми силами неравный бой. И вот — пригодилось…
— Товарищ сержант! Командир! — Голос Петрыкина вернул Бусалову ощущение реальной жизни, наяву существующего мира, где и в помине не было никакого снега, а лишь ошалело, до ряби в глазах, пекло голову сквозь сукно фуражки отвесное полуденное солнце. — Товарищ сержант, — с настойчивостью звал Петрыкин, — гансы! Вон, зашевелились на фланге…
Бусалов взглянул в прорезь бронированного щита, выцеливая головную фигуру из поднявшейся в атаку вражеской цепи. Прямо перед щитом, видимо, привлеченный необычным запахом сгоревшего пороха и ружейного масла, вился мохнатый шмель, гудел крыльями, как казалось, чуть сердито, и это было последним мирным видением перед тем адом, который вскоре разверзся в воздухе.
С той же стороны, откуда с утра враги предприняли две лютые, хотя и безуспешные атаки, на пограничников накатывался третий всесокрушающий вал.
— Фойер! — донесло до Бусалова чужой лающий рык, и воздух дрогнул от десятков автоматных очередей, исторгших огонь враз, на удивление слаженно, четко. — Фойер, фойер! — неслось оттуда в промежутках между очередями.
Пограничники пока не отвечали, берегли патроны. Енчишин издали показывал Бусалову и его помощнику, остальным солдатам: бить только наверняка. Что ж, это яснее ясного, палить в белый свет им ни к чему. Они получили другую науку — точную науку на случай войны, где поздно бывает удрученно чесать затылок и сваливать вину на неблагоприятную погоду или сильный ветер. Сейчас пришло время испробовать эту науку в деле, и потому каждый из них, независимо от званий и сроков службы, прикидывал в уме кратчайшее расстояние между собой и подступавшими гитлеровцами, производил несложный арифметический подсчет дальности, траектории и — для упреждения — скорости полета пули, выбирал на прицельной планке самое оптимальное, самое безошибочное деление.
— Пора, командир, — подал голос Петрыкин. — Вон их сколько повылезло, откуда только берутся!
До двух рот одновременно вели с флангов наступление на заставу, и эта колышущаяся, изрыгающая огонь сила казалась действительно устрашающей, способной смести все на своем пути.
— Не тяни, сержант, пора! — уже обеспокоенно подгонял Петрыкин, сам, впрочем, пока что не делая из своей винтовки ни единого выстрела.
— Быстро лошадь гнать — только запаливать, — скорее для самого себя, чем для Петрыкина, сказал Бусалов.
С крестьянской расчетливостью он выждал время, потом разом, хекнув, словно налегал в эту минуту на плуг, нажал на гашетку.