Хаятолла насторожился, слегка отодвинулся к двери.
— А что это такое?
— Ну, лагерь, где отдыхают и веселятся пионеры. Где они читают книжки, устраивают игры, смотрят телевизор.
— Телевизор? — Задумавшись, Хаятолла как бы пробовал на вкус новое слово, прежде неведомое, незнакомое.
— Тебе сколько лет? Одиннадцать? И ты никогда еще не видел, даже не знаешь, что такое телевизор?
Мальчик опустил голову, недоумевая, в чем он мог провиниться, что мог сказать или сделать не так.
— Ты не обращай внимания на мои слова. Это я так. Свет — и тот еще есть далеко не во всех кишлаках, а что уж говорить о телевизоре. До него еще далеко. Но такое время настанет. Непременно настанет. Я в это верю. Знаешь, пойдем-ка сейчас со мной…
Они миновали улицу уже заметно опустевшую к близкому полуденному часу, когда все живое спешит укрыться в тени, подошли к обнесенному дувалом саду, возле которого на самом пекле жарились одетые в полную форму солдаты с автоматами наперевес.
— Зачем они здесь? — спросил Хаятолла, поневоле прижимаясь к ноге своего провожатого.
— Они охраняют детей. Это и есть пионерский лагерь. В прошлом году на него налетели бандиты. Вот с тех пор лагерь и охраняется. Ну что, войдем?
Солдаты отдали Олиму честь, а старшая пионервожатая проводила гостей в сумрачную, прохладную глубину здания.
— О, рафик Зарин! Салам алейкум. Примете вот этого богатыря? Ему совершенно некуда деться. Вот и договорились. А ты, Хаятолла, знай: это начальник лагеря. Он тебя и с ребятами познакомит, и телевизор покажет, и вообще не позволит скучать. А меня, извини, торопят дела. В случае чего, как меня найти, помнишь. Будь здоров!
Хаятолла не сразу отошел от Олима, но Зарин ждал у распахнутых ворот, где взрослые попрощались, и мальчик шагнул следом за начальником лагеря.
Но Олим еще раз окликнул его:
— Да, Хаятолла, забыл спросить: ты умеешь делать из глины кирпичи?
Хаятолла приосанился: еще бы! Сколько он вымесил своими руками глины, когда они с отцом заделывали развалившиеся после ливней стенки дувала? Не счесть…
— Ну, тогда все в порядке. Скоро, через неделю, мы намечаем провести субботник, в день освобожденного труда хотим отремонтировать наш Дом советско-афганской дружбы, и твои руки очень нам пригодятся.
Хаятолла подумал: через неделю за ним приедет отец…
Но в следующую джуму отец за ним не приехал. Не объявился он и через одну джуму… Мальчик затосковал, отправился к начальнику лагеря.
— Рафик Зарин, мне надо сходить к Олиму. Что-то случилось с отцом.
Но Олим сам, будто стоял рядом и все прекрасно слышал, вошел в ворота пионерского лагеря, и лицо его было неприветливым, хмурым.
— Мне надо с тобой поговорить, Хаятолла.
Они отошли в тень, присели на скамью.
— Вспомни хорошенько, Хаятолла, что за гостинец ты вез своему дяде? Поверь, это очень важно.
Хаятолла начал подробно рассказывать, как была разукрашена плоская коробочка, что она была тяжелой и никак не хотела открываться.
— Там еще были буквы, много букв. Я некоторые запомнил, память у меня хорошая. Хотите, я нарисую?
Он взял палочку и принялся чертить ею на песке, радуясь, что Олим не стал смеяться над его каракулями, а наоборот, слушает его внимательно и наблюдает за палочкой пристально.
— Вот тут, — показал Хаятолла на песке, — были еще две дырочки, а внутри что-то шуршало, наверно, там кто-то жил, только я не мог туда заглянуть.
— Очень хорошо, — дослушав рассказ Хаятоллы до конца, сказал Олим. — Очень хорошо, что ты не довез свой гостинец до дяди. Это была мина…
— Мина?!
— Да. И предназначалась она для газового завода, который бы взлетел на воздух вместе с твоим дядей, не случись с ним несчастье и не потеряй ты по дороге этот «гостинец». Кстати, ты не вспомнишь, где именно у тебя украли коробку?
— Ее взял Мухаммед и подложил мне в мешок камень.
— Я так и знал. Так и знал… Отец специально отправил тебя в город, чтобы с твоей помощью, поскольку ты маленький и на тебя никто не обратит внимание, пустить завод на воздух.
— Это неправда! — Хаятолла вскочил, ноздри у него раздувались. В эти минуты он почти ненавидел Олима, даже не мог слышать его ровный укоризненный голос, вызывавший в нем бешенство и бессильную злобу. — Отец… он не мог! Это неправда. Его самого обманули. Это неправда!
— Сядь и не горячись. К сожалению, это правда, и поэтому я пришел, чтобы поговорить с тобой начистоту. — Олим отщипнул от куста твердый листок, принялся со скрипом растирать его жесткими пальцами с тугими на ощупь пуговками мозолей от тяжелой физической работы.