А у Лены уж и имя на языке вертелось.
— Звездочет! — окликнула она.
Бычок не тронулся.
— Звездочет, ну, поди же, глупый.
Бычок неуклюже развернулся вокруг своего хвоста и ткнулся прямо в ладони. Лена засмеялась. От прикосновения теплого шершавого телячьего языка сделалось щекотно.
— Ну, вот, чай, и признал. Видели, бабы! — крикнула Потапова.
В родильное заглядывали женщины, кивая как старой знакомой Лене, тут же выспрашивая о матери, видать, тоже соскучились по ней, справляясь, что так припозднилась она в городе, строя вслух всякие догадки, пытая у Лены, уж не собралась ли мать поменять их деревню на город.
Лена всегда терялась на людях. Тут тоже. Спасибо Потаповой, заступилась:
— Ну что вы насели на девку, — загудела она на доярок. — Нет бы спросить ее, как ты, Ленок, четверть окончила, много ли пятерок домой принесла, не собираешься ли к нам в доярки, а вы шут знает о чем калякаете. Мы с Татьянки, дай она возвернется, сами допрос сымем, потребуем по всем правилам отчет дать. А ну дайте дорогу, — крикнула Потапова.
Лена прошла мимо доярок.
— А ты, девка, чего приезжала? — спросила в дверях Потапова.
— Просто так!
— Ты, девка, никак с ума спятила, — Потапова ощупала одежду. — В такой-то холод — голяком!
— Я же на лыжах, — пояснила Лена.
— То-то что на лыжах. Смотри, не вздумай одна назад бежать. Дождись Смагина. Он скоро покатит.
— Ладно, — пообещала Лена. Она все думала о матери, о том, как бы не разминуться с ней по дороге.
На улице ей стало знобко. Скорее, скорее на лыжи. Лена поправила платок и, часто толкаясь палками, побежала через высокий сугроб, застывший как волна, на дорогу.
VI
Погода менялась на глазах. Телеграфные столбы просматривались смутно, но если все-таки держаться их, то с дороги не собьешься.
Лена твердо решила идти на станцию. Она пожалела, что не захватила с собой хлеба и кусок сахару, как делала это всегда, когда ездила кататься на Орешек. Хотелось уже есть.
Навстречу, под ноги, длинными космами бежал снег. Она глянула вверх: по небу поверх солнца будто тоже тек снег. Белесые тучи летели быстро, нагоняя друг друга.
Лена оглянулась. Все вокруг было мутным. Уже не стало видно и МТФ. Может, вернуться назад? Бабушка как-то рассказывала, что однажды у них мужчину замело. В деревню не с той стороны зашел. У своего дома, в огородах, замерз.
Но об этом лучше не думать. Когда думаешь плохо, оно и выходит так. Если бы бабушка знала, что она пойдет на станцию, то ни за что не пустила бы на улицу. Хорошо еще, что она про Верку выдумала. А если Верка сегодня надумает мириться прийти? Вот история будет!
Интересно, что сейчас Верка делает? Может, игрушки бумажные на елку клеит? Хотя что ей Верка? Пусть что хочет делает. Она ведь дала слово не вспоминать об этой вредине. А то чего выдумала, кричит на всю школу, что они с Женькой — жених и невеста. Глупая же Верка! Мало ее Женька колотит!
Лена вспомнила о Женьке. Если бы мать не спрятала Женькины валенки, пошел бы он с ней на лыжах на станцию? Должно быть, пошел! Женька — он такой. На все готов!
Скоро двадцать третье февраля — Женькин праздник, как и всех ребят их школы. Что бы такое Женьке в этот раз подарить? Такое, чтобы понравилось. В прошлый раз она положила ему в парту перед уроками, так, чтобы никто не видел, «Записки авиаконструктора» Яковлева и шоколадку за двадцать четыре копейки. Но он даже спасибо не сказал. Будто она обязана это делать. Хотя, может, он не догадался, что это от нее. Может, подумал, что какая другая девчонка положила. Если бы Женька догадался, то, конечно бы, с Восьмым марта поздравил.
А то кто ее с Восьмым марта в прошлом году поздравил? Дядя Коля из Москвы да Верка. И все! Да еще мальчишки им всем по открытке написали. Но это их Инна Павловна, конечно, научила. Сами бы они не догадались.
А они мальчишкам к двадцать третьему февраля — сиреневых веточек нарезали и в бутылки поставили, так что к празднику уже листочки появились. Тетя Даша — уборщица сказала, если бы ребята на головах не ходили, то сирень бы не только листочки выбросила, но и расцвела.
Даже когда одни зеленые веточки — все равно красиво. Как будто весной! Но разве ребята поняли эту красоту? Куда там! Юрков схватил ветку зубами и тут же, как козел, стал глодать ее. А Проняев с Егорушкиным начали веточками друг друга стегагь, так что листья сразу же и облетели. И хотя был праздник, пришлось на них карикатуру в стенгазету нарисовать.
Если бы она была на месте Инны Павловны, то Юрков, Проняев и Егорушкин все бы уроки за дверьми подряд приводили. Особенно Юрков. Тому все замечания — что о стенку горох. Сидит, сидит, потом как начнет балабонить как будто его прорвало. Была бы построже учительница, они бы узнали, а то радуются, что такая добрая, что все им прощает.
Вообще им с Инной Павловной повезло. И добрая, и красивая, и молодая. Другие красятся и все равно… А Инна Павловна ни губы, ни брови не красит. И прическа у нее самая простая. А все равно лучше всех их, намазанных. И жених ее, Юрий, пограничник, тоже красивый. Служит он на восточной границе, в горах. Молодой, а уже две медали. Верка сказала, что весной он увезет их учительницу. Верка слышала это от матери. Веркина мать, Лидия Архиповна, тоже учительница. А уж они, учителя, между собой, конечно, делятся… Жаль будет отпускать Инну Павловну, зато жениху ее на границе будет спокойней.
Лена снова вспомнила про мать, про то, как ее сватал городской шофер. И решила: сколько бы ни сватали мать, она не разрешит ей выйти замуж. Она не хочет, чтобы в их доме поселился кто-то чужой, кого она должна называть отцом. Нет, нет и нет! Она не хочет, чтобы мать выходила замуж ни за этого носатого, ни за кого другого!
Ведь все равно отца ей никто другой не заменит, потому что на свете нет другого такого человека. Лена своего отца не помнит, но все говорят, что он был хорошим человеком. Он погиб, когда она еще ходить не умела. Погиб весной, на тракторе. В ту весну колхоз впервые начал пахать верха. До этого верха эти не трогали — много снарядов сидело в земле. Во время войны там было самое горячее место. Высота эта была нужна и нашим, и немцам. Говорят, после войны саперы оттуда неразорвавшиеся снаряды и мины машинами вывозили. Думали, все вывезли, а выгнали пасти скотину — и пастух с коровой на мине подорвались. Потом еще несколько случаев было. И не пахали поэтому. А той весной, как саперы снова прошли со своими миноискателями по полю, пособрав последние мины, которые уже за двадцать лет успели поржаветь и стали сыпаться, в колхозе решили: можно пахать — чего зря земле пустовать. Верха эти в первой тракторно-полеводческой бригаде были, у отца. Отец как бригадир, как старший спросил трактористов: есть ли желающие пахать верха. Никто не вызвался — он сам пошел…
Отец всегда был решительным. Мать рассказывала, как однажды прежний их сосед Алексей разбушевался в своем дому — ружье заряженное схватил, жену, ребятишек на улицу выгнал, а сам закрылся и давай палить. Все мужчины попрятались, лишь отец не испугался, подкрался к дому Алексея, вышиб стекло и Алексея того скрутил…
Если бы отец не погиб, все было бы, конечно, по-другому… Матери и бабушке не пришлось бы так надрываться. А то все сами: и дров напилить, наколоть, и крышу перестелить, и сарай подправить… Они бы, конечно, не так жили, будь у нее отец. Да что ж теперь гадать впустую.
Но если мать все-таки любила отца, она не должна больше выходить замуж…
Лена только сейчас заметила, что потеряла дорогу из виду, что давно идет по сплошной целине. Нужно было срочно искать дорогу. В обычный день сделать это просто — телеграфные столбы подскажут, но сейчас, в мутном и уже сплошном движении снега, невозможно что-либо разглядеть. Все куда-то неслось, нетерпеливо подталкивало в спину. Лена почувствовала, что устала. Ей вдруг стало страшно от того, что она здесь одна посреди этого поля и никто не узнает, где искать ее…
VII
Первым из знакомых, кого увидела Татьяна на станции, был дядя Петр — почтовский возница. Хотела попроситься к нему в сани, да что-то остановило ее. Что, и сама не знает. Решила, что сейчас, когда голова так горяча от мыслей — лучше побыть одной, не спеша все обдумать. И она пошла в деревню пешком. Восемь километров не бог весть какая даль. Да и ноша не тяжела.