В шлюпке нас было девятнадцать — восемнадцать мужиков и одна женщина — судовой врач Надежда Найдич. Надежда на острове Надежды. Каково?
По тому, как надолго замолчал Бородин, я решил, что он на время разомкнул цепь воспоминаний и думает сейчас о той женщине, о прежней любви, о том, что, по-видимому, не всегда выскажешь вслух.
— Да, — сказал в раздумье Бородин, — многое бы я отдал за то, чтобы вновь увидеть ее…
— Но разве это так трудно, — возразил я. — Это же очень просто. Сходи в паспортный стол, наведи справку. И поезжай.
— Это все так. Но если бы все от моего желания зависело. Захочет ли она встретиться со мной? Вот ведь в чем вопрос. У нас все так странно вышло. Если наводить мосты, так этим надо было раньше заниматься. Жизнь, по сути, прожита. Жаль только, что расстались так глупо. Слова доброго не нашлось сказать друг другу. Стоим — молчим, будто не на всю жизнь, а так, на день — на два, расстаемся. Хотя сердцем и тогда чувствовал, что никогда больше не встретимся. Да и она, должно быть, знала об этом. Раньше думал, что не вынесу разлуку с ней, а вот вынес, живу, и ничего мне не делается, — усмехнулся Бородин.
— Да что ж такое приключилось с вами? — спросил нетерпеливо я. — Что помешало вам остаться вместе?
— Многое, — ответил уклончиво Бородин. — Да ты из моего рассказа все сам поймешь. А насчет паспортного стола ты правильно посоветовал. Можно и попытаться найти Наденьку, хотя моя баба ревнует к ней люто. Она ведь всю историю знает, я ей про наши с Надей отношения все рассказал, даже карточку ей Надину показал, которую она потом куда-то запрятала.
— Хотелось бы мне, ей-богу, повидать сейчас Наденьку, — вздохнул Бородин. — Другие вон батальонами, дивизиями собираются вместе, чтобы вспомнить свои пути-дороги, боевых друзей. Нам, правда, ничего героического не выпало. А все же есть что вспомнить! Есть!
Бородин закашлялся.
Я ждал, когда он продолжит свой рассказ.
X
— Я уж сказал тебе, что остров стал нашим спасением. Не успели мы выбраться на берег, как снова начало штормить. Даже с берега было страшно смотреть на разыгравшуюся непогоду.
Выбравшись на берег, мы допустили большую оплошность: нам бы шлюпку как можно дальше, в глубь острова затащить, а мы ее вблизи берега за камни задвинули. Ну и смыло ее. Хорошо хоть провиант из шлюпки вытащили, перенесли все в палатку, которую сработали из паруса, шинелей и накидок.
Устроились мы на первых порах неплохо. Правда, жилье было холодноватым, но зато мы могли в нем укрыться от ветра. Как могли подбадривали друг друга. Третьи сутки не приходил в себя наш капитан, все время метался и бредил, отдавая разные команды. Надюша с воспаленными глазами сидела рядом с ним.
Мало кто из нас не переболел тогда. Пока были в напряжении — болезнь словно бы обходила, как только напряжение спало, она тут-то нас и стерегла. И Наденьке, бедной, пришлось бегать между нами — от одного к другому. И откуда у нее только силы брались… Помочь-то ей, по сути дела, было некому. Вот мы и лежали впокатушку. Кто с сильной простудой, кто с воспалением легких.
Хуже всех был Боря Хорьков — самый молодой из нас, почти мальчишка, ему как раз перед отходом из Рейкьявика девятнадцать исполнилось. Такой был светлый и восторженный паренек. Все стихи о море писал. Большей частью грустные, будто бы знал, что написано ему на роду. Умирал Боря тяжело, в сознании, широко раскрыв свои красивые глаза, прося Надюшу спасти его. Да что могла сделать она?
Борина смерть была первой нашей потерей… И потому все мы переживали ее тяжело. За тот год с небольшим, что Боря пробыл на «Декабристе», мы успели привыкнуть к нему, сжиться с ним. Мы гордились им перед другими, потому что ни на одном судне не было больше поэта, который бы не только писал стихи, но и печатал их в газетах, посвящая то кому-либо из нас, то всему нашему кораблю.
Вслед за Борей Хорьковым потеряли мы нашего радиста Сашу Федотова — неугомонного фантазера и мечтателя, занимавшего нас в свободное время в кубрике рассказами о том, что настанет время, когда человек выйдет на связь с другими цивилизациями, для чего ему потребуется другая азбука, отличная от той, которой пользуются сейчас радисты всего мира. И над этой азбукой ломал голову Саша Федотов, исписывая свои тетради загадочными знаками, выстукивая их ключом, знакомя нас с возможными вариантами межпланетной связи. Будь сейчас Саша в живых, он непременно бы работал в космическом центре, потому что толковым, сообразительным человеком был. Пожалуй, радиста лучшего, чем он, не было во всем нашем пароходстве. И, быть может, во всем флоте…
Капитан наш был все так же плох, и команду на себя по долгу старшего взял боцман Старков. Я ничего не имел против его командирства, да только не нравился мне он. Причин к тому было много. Выскочка. Всюду норовил сам. О таких обычно говорят: каждой бочке затычка.
Ты можешь спросить: как такого на корабле держали? Морская братва — народ крутой, и если им кто не показался — живо выметут. Но тут вот что вышло. Прежний наш боцман Михайлов перед самым отходом из Мурманска с приступом острого аппендицита свалился, и тут как раз подвернулся этот Старков, который бы вроде ожидал свободного судна и о котором никто из нас ничего как о человеке не знал.
Хотя мне с ним и нечего было делить, но мы еще там, на судне, с ним не поладили. А тут я еще заметил, что боцман самым бессовестным образом начинает обхаживать Надю, Она на него ноль внимания, а он продолжает лезть. И так назойливо! Ребята наши отозвали его как-то на бак и объяснили ему, что к чему, втолковали, что у нас с Надей давнишняя дружба и ему, козлу, нечего глядеть в чужой огород. Думали, Старков поймет, отстанет от Нади. На какое-то время он действительно угомонился, а затем вновь возобновил свои ухаживания. И тут уж я решил объясниться с боцманом. Драться с ним, ясное дело, не собирался, и не потому, что он покруче меня в плечах был. Просто никогда не был сторонником драк из-за женщин. Да и к чему драться, если женщина уже все для себя решила? Пришел к боцману и сказал все, что думал, без каких-либо там угроз или намеков. Попросил оставить Наденьку в покое. Старков ухмыльнулся, мол, если бы я был ее мужем, так он, быть может, еще и послушал. А так мы на равных.
Я тогда настолько был сражен его наглостью, что и не нашелся что ответить. Действительно, не собственность же моя — Надя. Потом, симпатии женщин, известно, вещь весьма переменчивая, особенно когда такой выбор мужчин. Сегодня я ей приглянулся, завтра — тот же боцман, которому, быть может, и отставка-то дана на время, лишь для того, чтобы гораздо больше разжечь интерес… Конечно, думая так, я обижал ее, не таким была она человеком, чтобы направо-налево разбрасываться. Но все же признаюсь, такая нехорошая мысль однажды шевельнулась во мне, заронила какую-то обиду и сомнение. Будто Надя в чем-то виновата передо мной. Хотя, конечно, она была совершенно ни при чем. А всю смуту в наши отношения внес новый боцман.
Я не моралист, но у боцмана была дома жена, дети. Надо полагать, он искал приключений. У меня же к Наде было серьезное чувство, хотя я никогда об этом ей не говорил. Да и удобно ли было говорить о своем личном посреди войны? И хотя я не говорил ничего Наде, я любил ее, даже строил планы на нашу совместную жизнь после войны. Я не знаю, какие там планы строил боцман, однако то, что он их тоже имел, было очевидным.
Ребята было собрались поколотить боцмана, да я их отговорил.
Конечно, то, что власть оказалась в руках у Старкова, было не лучшим вариантом. Да что делать — ближайшие помощники капитана были на других шлюпках, о которых мы так ничего и не знали…
Известно, приказ командира — закон для подчиненных. Если этот приказ дает умный командир, да и приказ толковый, то и нареканий никаких он вызвать не может, но если приказ глупый, то вряд ли смолчишь. У Старкова была страсть командовать, приказом утверждать свой верх. Хотя, если вдуматься, кому это было нужно на нашем пустынном острове.