На репетиции Шаляпин предложил слегка изменить образ Мефистофеля.
— Играйте Мефистофеля, как все до вас играли. Нечего тут выдумывать, — сказал Палечек, сам некогда игравший эту роль на императорской сцене.
Шаляпину пришлось подчиниться указаниям режиссера и отказаться от своего грима и попытки трактовать образ по-своему. Нет, у него не было новаторских решений, он лишь смутно чувствовал, что нельзя в искусстве идти проторенной дорогой: для искусства это подобно смерти… Он еще не был уверен в себе, хотя силы, томившиеся в нем, уже искали выхода, и он порой в стремлении идти своей дорогой шаржировал тот или иной образ, трактовка образа не отличалась глубиной и силой, но давала возможность поиска своего собственного пути.
Шаляпин сидел в уборной и накладывал грим. Резче, чем обычно, подвел брови, сделал себе легкомысленный кок. Услужливый гардеробщик принес какие-то пышные одежды, легонькую шляпу.
Федор был недоволен одеждой, все было не таким, как хотелось ему. Он любил свободу движений, легкость в одежде, а тут все было не по нему — либо узким, либо коротким. Приходилось кое-как прилаживать все это одеяние, чертыхаясь в душе и проклиная всех костюмеров, которые гонятся за пышностью и богатством, ничуть не заботясь о том, подойдет ли эта одежда тому или иному артисту. Одному подойдет, а вот ему все это не подходит.
С тяжелым чувством недовольства вышел Шаляпин на сцену, делал все, что полагается по действию. С удовольствием послушал замечательный голос Ивана Васильевича Ершова, тоже получившего дебют в этом спектакле. Да и в роли Зибеля дебютировала Юлия Николаевна Носилова, принятая в театр всего лишь два года назад.
Спектакль прошел благополучно, все дебютанты справились со своими ролями, но и событием этот спектакль не стал: ни одного отзыва не появилось в газетах.
Вскоре после этого главный режиссер театра Геннадий Петрович Кондратьев вызвал Шаляпина и спросил:
— Руслана роль знаешь? У тебя она отлично может получиться. Фигура, голос у тебя подходящие…
— Пожалуйста, могу и Руслана спеть. Когда?
— За две недели подготовишь? Спектакль семнадцатого апреля…
— А чего ж! В Тифлисской опере и за два дня, бывало, готовил целую партию…
— Ну и с Богом, бери клавир и готовь…
Федор взял клавир и начал готовить роль. Он кое-что знал из этой оперы, но не предполагал, насколько она окажется трудной и сложной для него. Он заучивал свою роль по тифлисской привычке, когда нужно было подготовить роль для «спасения положения»: некому исполнять роль в готовом спектакле, вот и включайся, если хочешь отличиться.
Шаляпин прочитал поэму «Руслан и Людмила» Пушкина, увлекся сказочными приключениями трех рыцарей, которые попадают в фантастические положения, и предполагал играть своего героя именно в этом духе, но чем больше размышлял над образом Руслана и чем меньше оставалось времени, тем больше возникало сомнений: а так ли уж прост его герой? Снова брался за поэму Пушкина и сравнивал его героя с героем Глинки. Вроде бы Руслан и там и здесь один и тот же: героическая натура, мужественный, бесстрашный, ни в чем не уступит былинным богатырям русского эпоса… Сколько уж бродило таких вот богатырей по провинциальной русской опере… Шаляпин, как и многие зрители, воспринял оперу Глинки как обычную волшебную сказку, где много фантастики, чудесных приключений, в ходе которых витязь, олицетворяющий светлые начала жизни, освобождает свою любимую от чар злого волшебника. Театральные чувства, пиротехнические эффекты заслонили глубокое философское содержание оперы Глинки. Сюжет показался ему простым, да и сам герой виделся сложившимся уже в первых картинах оперы. А музыка, чудесная, пленительная, думалось ему, должна подчиняться внешнему действию, зрелищным эффектам. Психологического и эмоционального содержания характера героя Шаляпин не понял — ему казалось, что вполне достаточно показать силу, отвагу, благородство натуры героя. И все это становилось возможным благодаря внешним средствам изобразительности: размашистым жестам, страстным движениям, вдохновенным взглядам, брошенным по сторонам и на противника…