Михаил стоял бледный, желваки буграми катались по его худым щекам. И он с трудом оторвал руку от нагана, отвел намагниченный, разъяренный взгляд от Григория.
— Калитвяне! — снова зазвенел над площадью его высокий голос. — Городу нужен хлеб! Москва и Петроград голодают, в Воронеже на заводах и фабриках хлеба тоже не хватает, некоторые детишки в детских домах погибают…
— А у нас кто? — заверещала все та же тетка в цветастом платке. — Щенята, ай кто? Тем, значит, отдай, а свои нехай с голоду пухнут, да?
— У тебя с Тимохой две коровы, коней трое, овец штук двадцать! — не выдержал Михаил, багровея тонкой, вздрагивающей от напряжения шеей. — И хлеба возов пять сховали, не меньше… Как тебе не стыдно, Ефросинья!
— А у меня не видно, — захохотала Ефросинья. — Свое считай.
— Батьку иди потряси, Мишка-а! Кулаков потроши!
— Сам ты кулак!
— Мишка! — визгливо закричал из толпы старокалитвян дед Сетряков, по-уличному Зуда. — На чужой каравай рот не разевай. Подависси-и…
— Гляди, комиссар, пулю заглотнешь.
— Не грози! Ты, контра! — Михаил снова схватился за наган, навел его на сытого краснорожего мужика, выкрикнувшего эти слова. — Пулю и сам можешь словить.
Мужик, сделав зверское лицо, рванул на груди полушубок.
— На! Пали! Бей хлебороба! Ну?! Последние штаны сымай.
И полез на бричку, под общий злорадствующий гогот толпы, раздергивая мотню серых, в полоску, штанов. Красноармейцы стащили его с колеса, затолкали назад, в толпу. «Тут тебе не цирк! — сурово сказал хмурый, со шрамом на лбу, рослый красноармеец. — И где-ни будь там будешь показывать».
Вокруг снова зашумели, заулюлюкали, засвистели; говорить было невозможно, и Михаил, пережидая, переглядываясь с красноармейцами, стоял, опустив наган, кусая обветренные белые губы.
Стоявшие поодаль брички осанистые, в добротных кожухах и папахах мужики — старокалитвянская знать, кулаки и лавочник, — довольно посмеивались. Кажется, задуманный бунт получился. Теперь надо спровадить этих голодранцев да проучить как следует, чтоб больше в Старую Калитву — ни ногой.
Один из бородачей, лицом похожий на Михаила, молчал почти все время, мрачно смолил самокрутку.
— И откуда у тебя такой выродок взялся, Трофим Кузьмич? — с укоризной качнул папахой лавочник — низкорослый рябой мужик. — Все Назаровы люди как люди, а этот… Ишь, в агенты подался, хлеб у родного батьки отымать! Ха!..
Назаров-старший, докурив цигарку до корня, затоптал ее тяжелым сапогом. Недобро блеснул черными глазами.
— В семье оно не без урода, Алексей Фролыч. Знал бы, шо сосунок против батька иттить насмелится, в зыбке б еще даванул да и… А теперь, вон, видишь, усы под носом, наган в руке. Попробуй сунься!
— Так наган и у нас сыщется, Трофим Кузьмич! — Лавочник с готовностью засуетился, стал кого-то выглядывать в толпе желтыми лисьими глазами.
— С «пушкой» погоди, Алексей Фролыч, — удержал его, поморщился Назаров-старший. — Может, Мишка образумится еще. Видит же, что бунтует народ. Подождем. Глядишь, миром все и кончится. Спровадим продотрядовцев полюбовно.
— Спровадишь, как же! — Лавочник с досадой и нетерпением сплюнул. — Жди, покуда они у тебя амбар под метлу выгребут. И Мишка твой туда их приведет, вот побачишь!
— Ну, до хаты своей он, может, и не сунется, — неуверенно сказал Назаров-старший. Покрутил головой в черной лохматой папахе, заметалась из стороны в сторону широкая, лопатой, борода. Кашлянул: — Конешно, ждать всего можно. Дети наши с ума посходили, царя, вон, в семнадцатом скинули… Ломай теперь голову: кто с батьками, кто против… У тебя ведь тоже, Алексей Фролыч, двое сынов в Красной Армии — Опанас да Мыкола.
— Да что ты, Трофим Кузьмич! — лавочник замахал руками. — Давно уж у Деникина. Опанас так и раненый был, к медали представлен. А меньшой…
Досказать он не успел: страсти вокруг продотрядовских бричек разгорались. Красноармейцы заметно обеспокоились, подозрительно заоглядывались. Насторожились и слобожане: пошла в толпе какая-то возня, перешептывания, переглядывания…
Михаил Назаров, откровенно теперь, почуяв недоброе, размахивал наганом.
— Лучше отдайте хлеб подобру! — кричал он сквозь нараставший гул голосов. — Все одно возьмем. И скотину кое у кого заберем — рабочие у станков мрут от голода. И всякую сволочь, дезертиров Красной Армии, к порядку призовем…
— Убили!.. Убили!.. — заполошно, издалека раздались вдруг детские голоса, и все присутствующие на сходе обернулись на эти голоса: человек пять мальцов, перегоняя один другого, мчались к площади с дальнего конца улицы.