— Ну, кажись, началось! — обрадованно шепнул лавочник Трофиму Назарову, и тот обеспокоенно завертел головой, позвал: «Марко́! Гончаров!»
Из толпы выглянула на мгновение небритая, ухмыляющаяся физиономия Марка́ Гончарова — молодой, заматерелый мужик тискал в этот момент повизгивающую разбитную слобожанку. Гончаров неприметно кивнул, оставил бабенку, стал протискиваться к продотрядовцам.
— Кого убили?! Где?! — заволновались кругом, обступая подскочивших запыхавшихся мальцов.
— А там, на Чупаховке! — тыкал тонким дрожащим пальцем сопливый, в съезжающем на ухо малахае мальчонка лет десяти. — Дядько Пронька да дядько Никита вилами и топорами красноармейцев побили.
— Кунаховы, что ли?
— Ага, они!
— Сначала двоих, а там, за огородом, еще одного! — захлебываясь словами, докладывал окружившим его слобожанам другой малец, в больших, не по росту, валенках и драной душегрейке.
— Они все подряд забирали у Кунаховых — и зерно, и корову взналыгали… — говорил и третий.
— А-а, подыхай, значит, крестьянин, да?!
Толпа, медленно свирепея, повернулась к красноармейцам.
— Не сметь! — закричал Михаил Назаров, инстинктивно пятясь в бричке, паля в воздух из нагана. Толпа молча наступала на сбившийся в кучу отряд. — Будете отвечать перед Советской властью!.. Назад! Кому говорю?!
Продотрядовцы клацали затворами винтовок.
— Не стрелять! — крикнул Михаил. — Это провокация, это…
Кончить он не успел: Марко́ Гончаров, стоявший у Михаила за спиной, навскидку, не целясь, выстрелил. И тотчас забили вразнобой, заколотили со всех сторон отрывистые резкие выстрелы.
Михаил, с окровавленным, перекосившимся в смертной боли лицом, выронил наган, оседал в бричке на подогнувшихся, не слушающихся уже ногах. «Всякую сволочь… дезертиров…» — были последние его слова.
А на площади у церкви творилось жуткое. Ржали и кидались в стороны напуганные лошади; они понесли было бричку с телом Михаила Назарова прямо на людей, но на уздечке одной из них повис рыжебородый детина, хлопал лошадей по шеям, уговаривал: «Тиха… Тиха…»; визжа до одури, улепетывали с площади две разодетые молодайки; палили из обрезов и появившихся откуда-то винтовок десятка полтора молодых мужиков — падали под их огнем красноармейцы; разъяренная тетка Ефросинья, ближе всех стоявшая к рослому, со шрамом на лбу красноармейцу, кинулась на него, кошкой вцепилась ему в лицо… А кругом махали топорами, вилами, кольями… Радостно, подзуживающе гудел над площадью, над кровавой этой вакханалией церковный колокол, тяжко сотрясая грешную землю, взвинчивая и без того обезумевших от крови и злобы людей. На церковной верхотуре, в проеме звонницы, плясал дикий танец и строил рожи слобожанский дурачок Ивашка, а с разверзшегося, треснувшего где-то неба валил хлопьями липкий ноябрьский снег, торопливо кутая рваными лоскутами дерущихся, падающих в смертном стоне людей, чьи-то согнутые спины, вздымающиеся плечи, упавшую и бьющую ногами лошадь, расползающуюся под нею кровавую лужу…
Красноармейцы, застигнутые врасплох, не успели оказать нужного сопротивления. Четырнадцать из них уже неподвижно лежали на земле, остальные, большей частью разоруженные, раненые, в беспорядке отступали, но их настигали, били, срывали одежду…
— Миша-а!.. Сыно-о-ок! — раздался над площадью душераздирающий женский вопль, и к бричке с телом Михаила Назарова бросилась прибежавшая только сейчас простоволосая женщина с белым страшным лицом, упала на нее, забилась в истеричном плаче.
Этот крик как-то парализовал всех: стихли выстрелы, умолкла ругань, и только Григорий Назаров все еще ярился над кем-то лежащим, бил его култышкой обреза по окровавленной голове.
— Гришка! — заорал кто-то из толпы. — Оставь живого. Ему теперь наш хлебушко долго отрыгиваться будет.
Красноармейцев согнали в кучу, велели раздеваться до белья. Слободские девки хихикали над белыми, дрожащими от холода фигурами, отворачивались.
— А теперя — паняйте! — Григорий грозно сдвинул жидкие белесые брови. — И всем своим продотрядовцам накажите, чтоб Старую Калитву за сто верст обходили. Ясно? Восстания у нас. Есть желающие примкнуть?.. Нема? Ну, глядите. Когда наша власть везде будет, сами запроситесь, а мы — помозгуем. А сейчас — вон отсюда! Ну!.. Бегом! Кому говорю?!
Босые, раздетые красноармейцы, под свист и улюлюканье толпы подались с площадного бугра — кто к Дону, уже схватившемуся тонким льдом, кто в сторону Новой Калитвы — оттуда ближе к Гороховке, к людям…