— Дай вон того, длинного, порешу! — сунулся было вслед за красноармейцами Марко́ Гончаров. — Он мне всю морду, подлюка, изодрав!
Но Григорий строго цыкнул на него, и Марко́ с сожалением пихнул за пояс обрез.
Слобожанская знать — Трофим Назаров, лавочник, суетящийся тут же, до смерти перепуганный поп — подошли к бричке, поснимали шапки и папахи, слушали причитаний матери Михаила.
— Не вой, — строго приказал Назаров-старший. — Ро́дный сынок тебя голодом хотел сморить, а ты сопли распустила. Цыц! Кому сказал?!
Старокалитвяне прежним тесным кольцом обступили бричку, лежащие вповалку трупы красноармейцев, трупу снятого с них обмундирования — сапог, буденовок, шинелей.
Было жутко, тихо. Мать Михаила послушно умолкла, глухо давилась внутренним, отчаянным плачем.
— Шо ж вы наделали, мужики? — всхлипнула в ужасе какая-то сердобольная, бедно одетая баба. — Людей побили…
— Не люди это, кровососы! — заорал на нее лавочник. — Последнее у народа гребли. Хотя у тебя, голодранки, и брать-то нечего… А туда же.
— Ну, чего стоите, халявы пораззявили? — начальственно прикрикнул на слобожан Григорий Назаров. — Винтовки, вон, разбирайте, патроны… Теперь штоб в каждой хате оружия была, свою власть устанавливать будем… Чего крутишься, Демьян? Винтовку, говорю, бери. Да тяни, тяни. Мертвый он, не кусается.
Демьян Маншин — худой высокий слобожанин, одетый, как и многие, в рваньё, — робко тянул из рук мертвого красноармейца винтовку, дрожащими пальцами отстегивал подсумки. Не сразу насмелились сделать это и другие. Григорий подгонял их матом и угрозами.
— Михаила дозволь по-людски схоронить, Трофим Кузьмич! — упала мужу в ноги Назарова, ползала с плачем у тяжелых его, смазанных вонючим дегтем сапог. — Сынок он наш, на свет его пустили-и…
— Пустили, — буркнул Трофим Назаров. — То-то и оно, что пустили… Ладно, хорони.
Повернулся к Григорию:
— Волость надо захватить, не то Сакардин с Жимайловым в уезд или в саму губернию сообчат. Не ко времени это.
Григорий ухмыльнулся.
— Да там тихо давно. Марко́ вон, Гончаров, бегал с хлопцами, говорит, что Советская власть в нашей Калитве приказала долго жить.
— Ну-ну, — одобрительно кивнул Назаров.
Награбленную одежду сносили в опустевшее приземистое здание волостного Совета; повстанческий отряд решили одевать в красноармейское, для маскировки. Тут же, в настывших комнатах, провели заседание штаба. Постановили, что командовать отрядом будет пока Григорий Назаров, а заместителем у него — Марко́ Гончаров. Зажиточные слобожане также вошли в штаб, им вменялось бесперебойно снабжать повстанцев продуктами. Членами штаба стали Трофим Назаров, лавочник, Куприянов, и еще два старокалитвянских кулака — Прохоренко и Кунахов.
Народ с площади долго не расходился. Свезли в дальнюю балку трупы красноармейцев, присыпали чем попало. Заглядывали в окна бывшего волостного Совета, стараясь услышать, о чем там говорится, на заседании штаба, но слушать не давали: Ванька Поскотин да Демьян Маншин, еще утром такие простые и доступные, гнали теперь всех от окон, скалили зубы: «Военная тайна». А наиболее настырных материли, толкали взашей. Дурачку Ивашке, тоже сунувшемуся в окно, Демьян разбил зубы; Ивашка тоненько, по-собачьи, скулил, сплевывал кровь. Его успокаивали старухи, качали осуждающе головами — божий ведь человек!
— Вот она, новая власть! — не выдержала одна из баб, но на нее зашикали, замахали руками: молчи, дура, убьют!
Толкался среди старух притихший дед Зуда, толковал сам с собой: «Энти хлеб выгребали, наши по зубам норовять… Кого слухать? До кого притулиться?..»
С площади старокалитвяне расходились подавленные, растерянные. Снег валил уже вовсю, слепил глаза, застил белый свет. Кое-где робко затлели в окнах огоньки, но многие ложились, не зажигая огня и не вечерявши, — не до еды было. Слобода притихла, затаилась в ночи. Лишь Гришка Назаров с дружками-дезертирами пьяно горланили на улице; кто-то из них раза два пальнул для острастки из красноармейской винтовки — не терпелось, видно, опробовать. Завизжала собака, грянул еще один выстрел, и все стихло. Легла на Старую Калитву длинная холодная ночь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Несколько дней спустя, черным слякотным вечером, въехал в Старую Калитву одинокий промокший всадник. И сам он — в набрякшей шинели, с винтовкой за плечами, с белыми ножнами шашки на боку, с притороченным к седлу мешком, — и статный горячий конь, настороженно косящий глазом на слободских, кидающихся под ноги собак, были забрызганы густой дорожной грязью; конь устало пофыркивал, ловил широкими, в пене, ноздрями незнакомые запахи, а всадник прямил согнутую многими часами пути спину, нетерпеливо поглядывал вперед, на близкие контуры родного подворья.