Больше мне никто ничего не объяснил, да я и не ждал объяснений, но внутри весь сгорал от любопытства. Какая она – эта тюрьма? Может быть, мы вместе с бабушкой Эвелин пройдем за железный забор, а потом по бетонному коридору и выйдем во двор, оцепленный колючей проволокой? А возможно ли, что железные двери с лязгом захлопнутся за нами? Вспомнит ли кто-нибудь, что нужно прийти и выпустить нас? Будут ли вокруг нас одни убийцы и головорезы? А тетям придется отбиваться от них своими огромными сумками?
Я был готов даже драться, если понадобится, чтобы защитить себя и свою семью. Я хорошо дрался на палках – годы непрерывных боев с друзьями на грязных улицах и в пыльных дворах не прошли даром. В мыслях с наслаждением представлял себя героем великого сражения, тем более что времени для этого было предостаточно: целых тринадцать часов мы ехали от Йоханнесбурга до тюрьмы «Виктор Верстер» вереницей из пяти забрызганных грязью машин с женами Манделы, его детьми, сестрами, братьями, кузенами, тетями и дядями, младенцами и стариками. Дорога была дальняя.
Мне показался вечностью этот путь, лежащий через крутые холмы и просторные саванны к горам Хавека. Когда мы свернули к югу от Паарла, маленького городка, застроенного белеными домами в голландском стиле, я на своем заднем сиденье придвинулся к окну, чтобы вдохнуть свежий воздух, пахнущий виноградными листьями и свежевскопанной землей. На протяжении тысячи лет, до того как в 1650 году на эту землю приплыла голландская Ост-Индская компания, здесь жили люди народа кхойкхой. Они пасли скот и ни в чем не нуждались. Теперь эти бескрайние просторы были засажены виноградниками, а горы, которые кхойкхой назвали Черепашьими, голландцы переименовали в Жемчужные. Сами горы, конечно, ничего об этом не знали, как и я в свои семь лет. Я видел лишь девственно-зеленые виноградники, выстроенные аккуратными рядами, и, не задумываясь, принял это как данность и не подвергал сомнению. КАК ИСТИННЫЙ АФРИКАНСКИЙ РЕБЕНОК, Я ПРИВЫК НЕ ЗАДАВАТЬ ВОПРОСОВ. Но теперь, став мужчиной – мужчиной коса, как отец, сын и внук, я задаюсь вопросом: в какой момент корни винограда прорастают так глубоко, что становятся на этой земле «исконнее» пяти столетий скотоводства?
Этот вопрос звучит в моей голове голосом моего деда даже сейчас, когда со дня его смерти прошло уже несколько лет и еще больше минуло с тех пор, как я перебрался к нему, и в этом бешено вращающемся мире мы полностью изменили представление друг друга о том, что есть настоящий мужчина. Его голос все еще отдается внутри меня, перемешиваясь с древними легендами. Этот голос словно проник в костный мозг, и, повзрослев, я слышу, как он исходит из моего собственного горла. Все говорят, что у меня его голос, и, зная об этом, я стараюсь тщательнее подбирать слова, особенно в публичных выступлениях.
У входа в тюрьму стояла маленькая будка охраны с раздвижными воротами в белой прямоугольной арке. Вывеска желтыми буквами на ярко-зеленом фоне гласила: «ВИКТОР ВЕРСТЕР. ИСПРАВИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ». Под ней – слоган: Ons dien met trots («Мы служим с гордостью»). Вероятно, мои тетки обменялись ироничными взглядами, но если и так, я этого не заметил, во все глаза уставившись на возвышающиеся над нами горы. Взрослые принялись беседовать с охранниками, высунувшимися из будки. Поговорили о том о сем. Затем охрана пересадила две дюжины человек из семейства Мандела из пяти машин в один большой белый фургон. Мы плотно уселись на жесткие сиденья и снова тронулись в путь, но не на территорию тюрьмы с ее высокими стенами, оцепленными колючей проволокой. Вместо этого мы свернули на длинную грунтовую дорогу – две изъезженных полосы от шин, ведущие к самому дальнему углу тюремного комплекса.
У арочных ворот гаража фургон остановился, и мы выбрались из него. Перед нами было симпатичное бунгало лососевого цвета в тени елей и пальм. Бабушка и двоюродные тетки были одеты так, будто собрались в церковь или на какое-то важное мероприятие. Яркие, как экзотические птицы в причудливых узорах, выстроились они у этих бледно-розовых стен. Отец и другие мужчины были в нарядных рубашках и галстуках, и, прежде чем подойти к воротам, они встряхнули аккуратно свернутые пиджаки и надели их.
Дом был окружен декоративной садовой стенкой, которая, впрочем, была не выше моего отца. Двое вооруженных охранников стояли перед маленькой калиткой из кованого железа – эта симпатичная дверца была совсем не похожа на тяжелые лязгающие двери, которые рисовало мое воображение. Они поприветствовали нас и махнули рукой, чтобы мы проходили. За воротами стоял дедушка. Я едва успел разглядеть его широкую улыбку, как на него обрушилась волна эмоций. Женщины плакали и обнимали его со словами «Tata! Tata!», что означало «отец». Мужчины держались сурово, с неподвижными лицами они ждали своей очереди, чтобы крепко обнять Старика, пожать ему руку и сжать плечо. Никаких слез. Только плотно стиснутые зубы и крепкие рукопожатия.