Все пропало.
Ассистировать профессору вызвалась сама пани Годлевская. Она так стремилась не отставать от юношей, что во многих вопросах даже превосходила их. Вслед за тем, как профессор зондом разрушил лягушке мозг и ввел ее в состояние спинального шока, Годлевская ловким движением подвесила его на крюк за нижнюю челюсть.
— Для объяснения данного опыта, — монотонно, немного растягивая слова, диктовал профессор, — Сеченов сделал предположение, что в зрительных буграх у лягушки заложены особые нервные центры, единственной физиологической задачей которых, — тут он с чувством затаенного стариковского превосходства глянул на студентов, как будто для тех будет весьма неожиданным то, что он сейчас скажет, — является подавление рефлексов спинного мозга.
Профессор удовлетворенно вертел шеей и улыбался.
Сначала Александр держался той мысли, что товарищ его по игре умер и не испытывает никаких чувств, странным казалось лишь то, что, вытянувшись, этот скользкий комок выглядит совершенно по-другому — очень пропорциональное, по человеческим понятиям, тело, очень худое. И ноги! Какие ноги! Бедро чуть длиннее голени и очень длинная лапа, как будто ноги красивой женщины, не будь эта лапа такой длинной. И тут Александр понял, что самчик жив. Глаза лягушонка открылись, только сузились до зернышка. Похоже, мозг был разрушен лишь частично.
Начался опыт с десятой доли процента серной кислоты. Метроном отстукивал каждые полсекунды и словно заменял собравшимся стук их собственных сердец. Годлевская окунула пальцы лягушонка в стакан, и все начали ждать, когда тот дернет ногой, но ничего не происходило. Ногу окунули в стакан с водой, чтобы смыть раствор. С половины процента концентрацию кислоты увеличили до одного — опыт снова не получался, лягушонок только дрожал время от времени. («Ох уж эти мне осенние лягушки», — вздыхал старичок Рапштынский). И тут Александр на мгновенье сопоставил себя, человека, мозг которого уже начал разрушать морфий, с этим самцом Rana dalmatina. Он сию же минуту вспотел и пожелал было удалиться, но лягушачий глаз снова моргнул, и Александр не посмел уйти.
Профессор, между тем, продолжал заполнять своей речью создавшуюся паузу.
— Отсюда были сделаны очень широкие психологические выводы, — профессор поднял вверх палец, а лицо его на секунду замерло в скорбящей маске почтения перед величием науки, — причем задерживающим центрам приписывалась роль непременного условия появления разумной психической жизни человека и подавления первобытных инстинктов и аффектов! Однако, — вздохнул он, — в дальнейшем взгляды Сеченова претерпели значительные изменения.
Концентрацию серной кислоты увеличили до десяти процентов. Когда лягушонка в очередной раз окунули в стакан с раствором, один из заядлых шутников, Миша Беспалов, пробормотал торжественно: «In nomine Patre et Filii et Spiritus Sancti». Студенты засмеялись, а самчик мгновенно дернул ногой и подтянул ее к телу. Александр вздрогнул.
Теперь процентное содержание кислоты можно было уменьшать, но опытом этим никто не был удовлетворен вполне. Александр увидел, как у лягушонка зашевелился язык, и от неожиданности закричал: «У него язык шевелится!» Оглянулся и обнаружил всех в удивленном молчании. Экая ведь безделица возмутила его! Вначале он был многообещающим студеном, но после явилось это пагубное пристрастие к морфию. Он даже перестал понимать суть опытов, отвлекаясь на детали, не мог иногда связать двух слов и ходил с оторванными пуговицами. Все перестали воспринимать его серьезно и считаться с ним, делая вид, однако, что ничего злополучного с их товарищем и не происходит.
Александр поинтересовался, что с лягушонком должно статься потом. Впрочем, что оставалось после этого, как только докончить мученика. Они определили это без всякой внутренней тревоги перед убийством. Когда они снова ушли, он решил снять тело с крюка и увидел, как самчик изменился: на перепонках проступили сосуды, всякая энергия его ослабла, но сердце билось. Александр взял лягушонка в руки. Теперь тот не был пульсирующей плотью, а превратился в вялую, бессмысленно барахтающуюся массу. Он посадил лягушонка на стол, и, к удивлению молодого морфиниста, тот принял обычную лягушачью позу, но едва удерживался, чтобы не расплыться. Он был каким-то мятежным, беспокойным, однако все это беспокойство не координировалось и временами переходило в дрожь. Александр посадил его обратно в банку, и лягушонок снова начал воинствовать там, на всю растяжку открывать рот, как будто в сумасшедшем крике. Александр вспомнил одно из первых своих ощущений, подобных этому, когда он лежал на кровати, ощущал свое тело и не мог им управлять. Он поднимал руку, чувствовал, что поднял ее, но видел, что рука по-прежнему лежит неподвижно, силился встать, поднимался, но тело не двигалось, и кричал, кричал очень громко, чтобы услышали соседи за стеной, потому что он думал, Что уже умирает, но его пересохшие губы едва приоткрывались. И сейчас ему казалось, что лягушка кричит.