Дом состоял из просторной комнаты, разделенной посередине аркой. В передней части стояли две очень простые кровати, но с хорошими шерстяными одеялами домашней работы; голый, засаленный от использования стол, несколько грубых скамей и на стене ниша с иконой. Задняя часть служила кухней и комнатой, там были очаг, кастрюли, доски, насесты с курами, деревянный стул, другие скамьи и настил, служивший кроватью.
"Мне сообщили, что здесь есть тяжелобольной, матушка, — сказал граф, не очень умевший обращаться с людьми такого уровня, — и я захотел его навестить".
Женщина, не знавшая Дмитрия и далекая от мысли, что разговаривает с самим хозяином этих земель, поблагодарила, несколько смутившись. Однако, почувствовав в нем человека состоятельного, судя по виду саней, лошадей и качеству его теплой одежды, продолжала, всхлипывая:
"Нас редко навещают, барин, и потому я очень благодарна вам за такое проявление щедрости. Мы очень бедны, и правда, у нас нет подходящего дома для приема гостей. Но больной там, это мой сын, которого когда-то звали Ильей Петровым… но которого взрыв во время производства спирта оставил в таком состоянии уже восемнадцать лет назад… Он несчастный, пришедший в мир для моего мучения! Из-за него я терпела жизнь, полную невзгод и нищеты: сначала чтобы вырастить его, потом сделать из него человека, а после… когда на самом деле я могла бы служить в доме какой-нибудь богатой госпожи, не зная голода и холода…"
Дмитрий осмотрел указанное ею место в задней части дома и увидел в углу у огня, сидящего на деревянном стуле без какой-либо набивки из перьев или хлопка, укрытого лишь несколькими шерстяными лохмотьями, дрожащего от холода человека лет сорока, который, казалось, не слышал и не обращал внимания на происходящее вокруг. Его пустые глаза, неестественно выпученные из орбит, беспокойно плясали, вращая радужкой в неустанном движении взад-вперед в небольшом пространстве, где они метались, словно в их глазную жидкость была подмешана ртуть.
— Добрый день, Элиас Петеров… Как ты себя чувствуешь сегодня?… — произнес граф, вспоминая, как Петерс приветствовал Тито Еркова, и смущенно осознавая, что подражает ему.
Однако больной остался столь же безучастным к происходящему. Он не повернулся в сторону, откуда доносился приветливый голос, ничего не ответил, даже не шевельнул пальцем своих почерневших от подозрительных пятен рук, которые казались вечно скрюченными, мертвыми, вытянутыми на собственных бедрах.
— Добрый день, Элиас Петеров… — растерянно повторил он.
Хозяйка дома вмешалась раздраженно, уже сидя на сундуке, время от времени постукивая то одной, то другой пяткой по его стенкам в нервном рассеянном беспокойстве и потирая одну ногу о другую, движимая тем же нервным возбуждением:
— Он не ответит, батюшка… Глух как пень, нем как рыба, слеп как камень, а поверх всего этого — паралитик, всегда неподвижный, словно гора, которая никогда не сдвинется с места. Никогда особо хорошим не был, никогда правильно не говорил и не слышал. Но все же на что-то годился. В таком состоянии он оказался после взрыва. Случались у него припадки, корчился весь, будто одержимый. Вроде как подагра была… Но многие говорили также, что демон вселялся в него, чтобы такое творить. Мое несчастье — этот сын, барин, поверьте! Я, мать "этого"! И должна ухаживать за этой напастью, как за маленьким ребенком: поднимать его, укладывать, мыть, менять одежду, кормить с ложечки… потому что эта напасть ест… Ест! Да, сударь! И ест хорошо! Ничего ему не хватает, прожорлив донельзя! Не видите разве, барин, какой он упитанный? Это от того, что столько ест! Если я немного задержусь с кашей, воет как волк в лесу, хрюкает как свинья, раз уж говорить не может; и хрюкает так, что пугает моих бедных кур, которые в страхе убегают с насестов, что я им устроила прямо здесь из-за снега, и разбегаются… И тяжелый он, этот сатана, как мешок со свинцом! Я уже не могу больше! У меня руки болят, ревматизм замучил из-за его веса, ведь приходится поднимать его и укладывать, укладывать и поднимать, много раз. Я его бью порой, но кажется, он и рассудок потерял, потому что не понимает, и я даже не знаю, чувствует ли побои, которые ему наношу! А он то смеется, то плачет, то плачет, то смеется, как ярмарочный шут! Ох, как я его ненавижу!.. И должна оставаться здесь, не могу устроиться в какой-нибудь богатый дом, как мне хочется. В общем, хочется умереть или убить его разом, раз уж он ни на что не годен… и избавиться от него, потому что не могу больше, не могу больше! Восемнадцать лет, барин! Восемнадцать лет это терплю… — и она разрыдалась.