Дмитрий закрыл глаза тонкими, ухоженными руками, которые судорожно сжались, выдавая необычное волнение, и с трудом сдержал слёзы, готовые хлынуть, чтобы прокажённый не заметил его плача. Слуги с округлившимися от изумления глазами удалились из зала, встав на крыльце у входа. Карл продолжал писать, безразличный к происходящему. А Козловский продолжил:
— Разве не чувствует себя заключенным в адских глубинах сердце, которое, как моё, безумно любило женщину, сделало её своей супругой, за которую отдало бы кровь из собственных вен и саму жизнь, но которая, когда он заболел, в ужасе бежала от его недуга и его присутствия, и даже когда судебные власти обязали её вернуться домой, чтобы ухаживать за несчастным супругом — то есть за мной, — учитывая, что она могла быть заражена тем же недугом, предпочла покончить с собой, чтобы избавиться от него, нежели жить и терпеть его? Разве я, некогда бывший Иваном IV Грозным, не пребываю до сих пор в аду, когда, будучи безнадёжно слепым, не способным различить даже пищу, которой питаюсь, чтобы проверить, не испортилась ли она, лишённый даже утешительной милости весеннего солнечного луча, могу, тем не менее, видеть часами и днями подряд (о! единственное, Ваше Превосходительство, что дано видеть моим глазам!) измученную душу любимой женщины, обезумевшую от мук самоубийства, блуждающую среди криков и горьких проклятий по этому самому дому, где она жила и была счастлива рядом со мной, умоляющую меня о прощении, молящую о помощи в её несчастьях, возможно, больших, чем мои, ибо она не находит ни приюта, ни убежища, ни утешения, ни облегчения нигде, как самоубийца, тогда как у меня есть мужество веры, которую я возлагаю на любовь Создателя и судьбу моей души?
— И что же ты делаешь тогда, несчастный?! О! что ты делаешь, когда подобная пытка, которую забыл изобрести сам ад, сводит с ума твой рассудок? — воскликнул Дмитрий, заливаясь слезами.
— Что я делаю?… Что я делаю?… Обращаюсь к Богу, барин! Молюсь! Умоляю Небеса о милости к ней, во сто крат более несчастной, чем я, ибо я, я, Ваше Превосходительство, обладаю сокровищем непоколебимой уверенности в милосердии Всевышнего, уверенности, которая утешает меня и даёт силы нести до конца унижение моего стыда виновной души, которая раскаивается… тогда как она, она даже не верит в себя, в существование собственной измученной души, ибо считает себя живой, борющейся с непостижимыми кошмарами, усугублёнными моим присутствием!..
Да, Иван Грозный! Страдалец, униженный собственными прежними преступлениями, искупительные отголоски которых преследуют его уже три долгих века! Низведённый до самого трагического и грязного социального уровня, существующего на Земле! Но раскаявшийся! Уверенный в своём реинкарнационном прошлом! Абсолютно уверенный и доверяющий справедливости настоящего! Надеющийся на реабилитацию через боль и труд для достойного положения в будущем! И смирившийся со сложностями нынешнего положения, понимая, что, будучи бессмертной душой, предназначенной для непрерывного и славного восхождения к лучшему в поисках совершенства, необходимо страдать, плакать, подчиняться и смиряться, чтобы понять, что закон, провозглашённый для руководства душами детей Божьих — это Любовь к Богу и ближнему — путь света, который однажды возвысит его до достоинства единения с Ним, Абсолютным!.."
Когда Димитрий уходил и уже был у ворот, где толпилась группа любопытных, удивлённых тем, что кто-то, особенно барин, посещает этот считавшийся зловещим дом, он почувствовал, как карлик незаметно вложил сложенную бумагу в карман его шубы. В свою очередь, взволнованный произошедшим и не в силах сдержать слёзы, застилавшие глаза, бывший гусарский офицер, уже устроившись в санях, достал из бумажника 2000 рублей, отдал их собеседнику и тихо воскликнул:
— Не давай Козловскому ни в чём нуждаться, да и сам бери всё, что потребуется. Я распоряжусь насчёт одежды и тёплых вещей для вас обоих. Прикажу отремонтировать ваш дом. Если что-то понадобится, ищи меня в особняке в Голубом парке. Приходи без страха… Я вернусь…