Глава третья
КЛАВИША
ПОЗДНЕЙ осенью совы начинают кричать громче. Их крик напоминает одновременно истерический смешок, взвизг и птичий щебет. Завораживает неумолчная регулярность этих возгласов, напоминающих издевательское тиканье часов. Невозможно определить, перекликаются ли между собою разные голоса или один и тот же голос методически, мелодически повторяет одно и то же междометие или музыкальную фразу, прерывающуюся в самом начале, чтобы начаться с того же аккорда. Иногда это напоминает сольфеджио, исполняемое слишком прилежным певцом (певицей?). На меня всегда особенно воздействовала пронзительная, почти кристальная звонкость этих сольфеджио. Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на сходство совиного и соловьиного пения. Сова как бы повторяет одно из соловьиных коленец (я бы сказал, что это коленце, называемое соловьятниками «лешева дудка»), усиливая и утрируя его до бесконечности. Настораживает и одновременно усыпляет жуткая безжизненность этого коленца, происходящая от его однообразия, и начинаешь понимать: прелесть соловьиного пения в его настоятельной жизненности, чья стихия – чередование коленец.
Если бы не перекличка сов, слишком знакомая мне с детства, я подумал бы, что вышел в темноте не к той даче. Прежнего дощатого забора с проломами, брешами и просторными лазами не было в помине. Передо мной поблескивала в лунном свете монументальная ограда из металлических щитов выше человеческого роста. О существовании запущенного сада за оградой свидетельствовали лишь совиные голоса. Я прислушался. В ночной тишине мне почудилось, будто я слышу, как Таитянка переливается через плотину за мочаловским озером, но это была слуховая галлюцинация: за полкилометра вряд ли расслышишь этот маленький каскад, хотя кто знает… Зато фортепьяно явственно вторило или перечило совиному крику, и я не мог уже сомневаться в том, что дача та самая: это по своему обыкновению заполночь играла Клавдия.
Она играла этюд Листа, и у меня мелькнула мысль, не меня ли она встречает этим этюдом, как у нас когда-то было заведено, но я отогнал эту мысль: маловероятно, что она так реагирует на мой телефонный звонок, он должен казаться ей случайным или даже небрежным, впрочем, опять-таки кто знает… Но так или иначе, я заслушался ее игры и даже не торопился войти в сад. Еще Марианна Бунина говорила об удивительно мягком туше Клавдии, но в ее игре мягкость не исключала полнозвучности. Очарование непринужденного домашнего музицирования как бы снисходило до виртуозности, и каждый невольно задавался вопросом: неужели это мне она так играет? Как мне хотелось думать, что она играет мне, хотя я хорошо знал, что не мне. Но надо было войти хотя бы в сад, а я даже не находил калитки на прежнем месте. Ничего другого не оставалось, кроме как стучать в металлические щиты забора, что я и сделал. Они загрохотали неожиданно гулко, как мне показалось, на весь поселок. Я стучал, пока некий голос не произнес за забором слова, которых я меньше всего мог ожидать:
– О…уел ты, что ли, мужик? А ну канай отсюда!
Я упомянул мою договоренность с Клавдией Антоновной, и за забором воцарилось недоуменное молчание, как будто там не знали толком, кто она такая. Я тоже не знал, как мне поступить, то ли просто уйти, то ли пойти вызвать милицию. В конце концов, не исключалось, что на даче грабители; у них было время туда проникнуть, пока я ехал из Москвы, и в опустевших комнатах кое-что еще осталось от прежних времен. Пока я раздумывал, за забором послышались шаги, калитка открылась, и высокий детина в полувоенном комбинезоне буркнул мне с натужной вежливостью вольнонаемного вышибалы:
– Проходите.
Он зажег фонарик, осветил меня с ног до головы, не без некоторого труда поборов желание похлопать меня по карманам, чтобы убедиться, нет ли у меня оружия, потом оглянулся в темноту сада:
– Проводи, Федорыч!
Тот повел меня по темному саду, освещая фонариком дорожку, отклоняющуюся от прежних заросших аллей и протоптанную явно в последнее время, причем небрежно и наспех. Только у крыльца я сообразил: наверное, мой провожатый и есть мой пресловутый двойник, о котором говорила Кира. Действительно, он был одного роста со мной, но, разумеется, гораздо моложе. Впрочем, военной выправкой он похвастаться не мог и вообще держался несколько неуверенно, что могло объясняться таинственной ролью, которую ему приходилось играть. Мы поднялись на крыльцо. Я прошел по знакомому темному тамбуру и увидел, что дверь в комнату Клавдии открыта. Тем не менее я постучал суставом согнутого пальца по косяку. Клавдия немедленно откликнулась: