Ближе всех ко Христу был Иоанн; мягкие как шелк, гладкие вверху, книзу вьющиеся волосы, опущенные веки, отягченные негою сна, покорно сложенные руки, лицо с продолговато-круглым очерком -- все дышало в нем небесной тишиной и ясностью. Один из всех учеников, он больше не страдал, не боялся,не гневался. В нем исполнилось слово Учителя: "да будут все едино, как Ты, Отче, во мне и Я в Тебе". Джованни смотрел и думал:
"Так вот кто Леонардо! А я еще сомневался, едва не поверил клевете. Человек, который создал это,--безбожник? Да кто же из людей ближе ко Христу, чем он!".
Окончив нежными прикосновениями кисти лицо Иоанна и взяв из ящика кусок угля, учитель пытался сделать очерк головы Иисуса. Но ничего не выходило.
Обдумывая десять лет эту голову, он все еще не умел набросать даже первого очерка.
И теперь, как всегда, перед гладким белым местом в картине, где должен был и не мог явиться лик Господа, художник чувствовал свое бессилие и недоумение.
Отбросив уголь, стер губкою легкий след его и погрузился в одно из тех размышлений перед картиной, которые длились иногда целыми часами.
Джованни взошел на подмостки, тихонько приблизился к нему и увидел, что мрачное, угрюмое, точно постаревшее, лицо Леонардо выражает упорное напряжение мысли, подобное отчаянию. Но, встретив взор ученика, он молвил приветливо: -- Что скажешь, друг?
-- Учитель, что я могу сказать? Это --прекрасно, прекраснее всего, что есть в мире. И этого никто из людей не понял, кроме вас. Но лучше не говорить. Я не умею...
Слезы задрожали в голосе его. И он прибавил тихо, как будто с боязнью:
-- И вот, что я еще думаю и не понимаю: каким должно быть лицо Иуды среди таких лиц?
" Учитель достал из ящика рисунок на клочке бумаги и показал ему.
Это было лицо страшное, но не отталкивающее, даже не злобное -- только полное бесконечною скорбью и горечью познания.
Джованни сравнил его с лицом Иоанна. -- Да,-- произнес он шепотом,-это он! Тот, о ком сказано: "вошел в него сатана". Он, может быть, знал больше всех, но не принял этого слова: "да будут все едино". Он сам хотел быть один.
В трапезную вошел Чезаре да Сесто с человеком в одежде придворных истопников.
-- Наконец-то нашли мы вас!--воскликнул Чезаре.-- Всюду ищем... От герцогини по важному делу, мастер!..
-- Не угодно ли будет вашей милости пожаловать во дворец? --добавил истопник почтительно. -- Что случилось?
-- Беда, мессер Леонардо! В банях трубы не действуют, да еще, как на грех, сегодня утром, только что герцогиня изволила в ванну сесть, а служанка за бельем вышла в соседнюю горницу, ручка на кране с горячей водою сломалась, так что их светлость никак не могли воду остановить. Хорошо, что успели выскочить из ванны. Едва кипятком не обожглись. Очень изволят, гневаться: мессер Амброджо да Феррари, управляющий, жалуются, говорят,--неоднократно предупреждали вашу милость о неисправности труб...
-- Вздор! -- молвил Леонардо.-- Видишь, я занят. Ступай к Зороастро. Он в полчаса поправит. -- Никак нет, мессере! Без вас приходить не велено... Не обращая на него внимания, Леонардо хотел опять приняться за работу. Но, взглянув на пустое место для головы Иисуса, поморщился с досадою, махнул рукой, как бы вдруг поняв, что и на этот раз ничего не выйдет, запер ящик с красками и сошел с подмосток.
-- Ну, пойдем, все равно! Приходи за мной на большой двор замка, Джованни. Чезаре тебя проводит. Я буду ждать вас у Коня.
Этот Конь был памятник покойного герцога Франческо Сфорца.
И к изумлению Джованни, не оглянувшись на Тайную Вечерю, как будто радуясь предлогу уйти от работы, учитель пошел с истопником чинить трубы для спуска грязной воды в герцогских банях.
-- Что? Насмотреться не можешь? -- обратился Чезаре к Бельтраффио.-Пожалуй, оно и вправду удивительно, пока не раскусишь... -- Что ты хочешь сказать?
-- Нет, так... Я не буду разуверять тебя. Может быть, и сам увидишь. Ну, а пока -- умиляйся...
-- Прошу тебя, Чезаре, скажи прямо все, что ты думаешь.
-- Изволь. Только, чур, потом не сердись и не пеняй за правду. Впрочем, я знаю все, что ты скажешь, и спорить не буду. Конечно, это -- великое произведение. Ни у одного мастера не было такого знания анатомии, перспективы, законов света и тени. Еще бы! Все с природы списано -- каждая морщинка в лицах, каждая складка на скатерти. Но духа живого нет. Бога нет и не будет. Все мертво -- внутри, в сердце мертво! Ты только вглядись, Джованни, какая геометрическая правильность, какие треугольники: два созерцательных, два деятельных, средоточие во Христе. Вон по правую сторону -- созерцательный: совершенное добро-в Иоанне, совершенное злов Иуде, различие добра от зла, справедливость -- в Петре. А рядом-треугольник деятельный: Андрей, Иаков Младший, Варфоломей. И по левую сторону от центра -- опять созерцательный: любовь Филиппа, вера Иакова Старшего, разум Фомы -и снова треугольник деятельный. Геометрия вместо вдохновения, математика вместо красоты! Все обдумано, рассчитано, изжевано разумом до тошноты, испытано до отвращения, взвешено на весах, измерено циркулем. Под святыней-кощунство!
-- О, Чезаре! -- произнес Джованни с тихим упреком,-- как ты мало знаешь учителя! И за что ты так его... не любишь?..
-- А ты знаешь и любишь? --быстро обернув к нему лицо, молвил Чезаре с язвительной усмешкой.
В глазах его сверкнула такая неожиданная злоба, что Джованни невольно потупился.
-- Ты несправедлив, Чезаре,-- прибавил он, помолчав.-- Картина не кончена: Христа еще нет.
-- Христа нет. А ты уверен, Джованни, что Он будет? Ну, что же, посмотрим! Только помяни мое слово: Тайной Вечери мессер Леонардо не кончит никогда, ни Христа, ни Иуды не напишет. Ибо, видишь ли, друг мой, математикой, знанием, опытом многого достигнешь, но не всего. Тут нужно другое. Тут предел, которого он со всей своей наукой не переступит!
Они вышли из монастыря и направились к замку Ка стелло-ди-Порта-Джовиа. -- По крайней мере, в одном, Чеэаре, ты наверное
ошибаешься,--сказал Бельтраффио,--Иуда уже есть... -- Есть? Где? -- Я видел сам. -- Когда?
-- Только что, в монастыре. Он мне показывал рисунок. -- Тебе? Вот как! Чезаре посмотрел на него и молвил медленно, как будто с усилием: -- Ну и что же, хорошо?.. Джованни молча кивнул головою. Чезаре ничего не
ответил и во всю дорогу уже больше не заговаривал, погруженный в задумчивость.
Они подошли к воротам замка и через Баттипонте, подъемный мост, вступили в башню южной стены, Торреди-Филарете, со всех сторон окруженную водою глубоких рвов. Здесь было мрачно, душно, пахло казармою, хлебом и навозом. Эхо под гулкими сводами повторяло разноязычный говор, смех и ругательства наемников.
Чезаре имел пропуск. Но Джованни, как незнакомого, осмотрели подозрительно и записали имя его в караульную книгу.
Через второй подъемный мост, где подвергли их новому осмотру, вступили они на пустынную внутреннюю площадь замка, Пьяцца д'Арме-Марсово Поле.
Прямо перед ними чернела зубчатая башня Бонны Савойской над Мертвым Рвом, Фоссато Морто. Справа был вход в почетный двор, Корте Дукале, слева -в самую неприступную часть замка, крепость Рокетту, настоящее орлиное гнездо.
Посередине площади виднелись деревянные леса, окруженные небольшими пристройками, заборами и навесами из досок, сколоченных на скорую руку, но уже потемневших от старости, кое-где покрытых пятнами желто-серых лишаев.
Над этими заборами и лесами возвышалось глиняное изваяние, называвшееся Колоссом, в двенадцать локтей вышины, конная статуя работы Леонардо.
Гигантский конь из темно-зеленой глины выделялся на облачном небе. он взвился на дыбы, попирая копытами воина; победитель простирал герцогский жезл. Это был великий кондотьер, Франческо Сфорца, искатель приключений, продавший кровь свою за деньги -- полусолдат, полуразбойник. Сын бедного романьольского землепашца, вышел он из народа, сильный, как лев, хитрый, как лиса, достиг вершины власти злодеяниями, подвигами, мудростью-и умер на престоле миланских герцогов. Луч бледного влажного солнца упал на Колосса. Джованни прочел в этих жирных морщинах двойного подбородка, в страшных глазах. Полных хищною зоркостью, добродушное спокойствие сытого зверя. А на подножии памятника увидел запечатленной в мягкой глине рукой самого Леонардо двустишие: