Когда я попыталась возразить, папочка отвёл меня в ванную, набрал таз с водой и засунул в него мою голову, спрашивая: «Кто Катеньку кипятком облил?»
Правильный ответ нашёлся очень быстро. Но он для профилактики меня ещё раз пять в таз окунул, заставляя захлёбываться в ледяной воде. Она попадала в нос, обжигая горло болью. Никогда не забуду ощущение, когда его сильные руки лежали на моих шее и затылке, заставляя вновь и вновь нырять в воду, вне зависимости от того, успела ли я сделать глоток воздуха.
Добившись желаемого, отец ушел, оставив меня лежать на ледяном кафеле ванной. И туда пришла мама. Она жалела меня, плакала, обнимала, гладила по голове, объясняя, что мне за это ничего не будет, а отца и посадить могут. Поэтому я, как хорошая девочка должна говорить, что сама сестру поранила. Ради семьи. Ради мамочки, которая не сможет жить без папы и умрёт. А тогда все мы поедем в детский дом, где нас не будут кормить и станут постоянно бить все подряд.
Мне было девять, и я не хотела, чтобы моя мама умерла. И, конечно, не хотела в детский дом. Но самое ужасное случилось уже этим вечером. Мама взяла вещи и пошла в больницу, чтобы лечь туда вместе с Катей. Ее только за вещами и отпустили. И к нам приехала бабушка Женя — мама моего отца, чтобы присмотреть за детьми. За мной, в частности.
Она привезла с собой большую икону и свечи. Поставила свои сокровища на обеденный стол. Это было, в какой-то мере, красиво. Я редко видела горящие свечи. Огонь завораживал. Но в этот раз он сжигал что-то важное в моей душе. Потому что бабушка поставила меня коленями на гречку. Чтобы стояла перед иконой и каялась за совершенный грех.
А вечером она повела меня в больницу — извиняться перед Катей за то, что я с ней сделала. И я извинялась. Долго. Со слезами. Рассказывая, как планировала обварить сестру водой, чтобы родители стали больше любить меня, а её бросили.
Мама горько плакала, бдительно следя за реакцией медсестёр и других мамочек, сбежавшихся посмотреть бесплатное шоу. Стенала о том, как она виновата, что недосмотрела за ревнивой дурой, била себя в грудь, обещая всё сделать, но исправить мою гадкую натуру. Громко вопрошала, в кого же я такая уродилась? А потом себе же и отвечала, что в сестру её.
Мне не было больно. Я ничего не чувствовала. Ни тело, ни душу.
Катя по малолетству о том, кто её, на самом деле, кипятком обварил, забыла. И теперь искренне верит, что сделала это, именно, я. Шрамы у неё до сих пор остались. Мама о том, что тогда произошло, резко «забыла». Отец утверждает, будто в тот день его и дома не было. Из Егора свидетель сомнительный. Умственная отсталость со всеми вытекающими…
Поэтому сестра меня люто ненавидит. А я с этим ничего поделать не могу. Особенно тяжело в последнее время. Ей мальчик один понравиться. Но он сказал, что не хочет дружить с ней.
Причину этого сестра искать не стала, обвинив во всём меня. Я, к слову, была виновата во всех ее несчастьях. Учительница двойку поставила? Так это потому, что Катя ей из-за шрамов не нравится, а не потому, что в предложении из пяти слов она делает десять ошибок. Девочки с ней не общаются. И снова из-за шрамов, а не из-за привычки брать без разрешения все, что понравится.
Я сначала расстраивалась. Потом привыкла. Ненавидит, и ладно. Любить меня она всё равно не станет. Даже если папочка завтра ей во всём признается.
Хотя, в последнее время у меня появился соперник. Нашего младшего брата Ванечку Катя терпеть не могла почти так же, как и меня. Ему недавно два исполнилось. Он рос на удивление здоровым и умненьким. Потому был признан «нормальным» наследником дивана, пустых бутылок и гаража, машина из которого была разбита, разобрана и пропита давным-давно.
Просто, до его рождения к Катерине наш отец относился лучше, чем ко мне, Егору или Лене. Видимо, совесть иногда просыпалась. Бил её он не так сильно. А иногда, даже, когда сам в магазин ходил, то вместе с водкой мог купить ей конфету. Копеечную, конечно, но другим и такой не доставалось.
Когда же стало понятно, что Ванечка не ничем не болеет, Катя стала для любимого папы таким же пустым местом, каким была раньше.
Вот так мы живём.
В бесконечной лжи.
В ненависти. Потому, что не только Катя ненавидит меня. Я тоже ненавижу.
Всех.
Отца за то, что пьёт и распускает руки.
Мать за то, что лишь плачет о своей несчастной доле, а защищать нас не хочет, позволяя бить.
Бабушек-дедушек за то, что не желают выносить сор из избы и костьми готовы лечь, лишь бы развода не допустить. Ибо позор на всю округу. То, что здоровый мужик, которому под сорок не работает, зато пропивает пенсию по инвалидности двух средних детей… дело житейское. Об этом судачить не станут. Это же не развод многодетной семьи.