На стене, противоположной от того места, где меня приковали, был грубо сбитый стеллаж, заполненный многочисленными баночками с соленьями. Компотами и вареньем была заполнена одна из полок. Я думала о них всякий раз, когда хотела пить. Но дотянуться до этих сокровищ не позволяла длинна моего поводка.
А почти возле ступеней стояла пара картонных коробок с остатками, явно, подгнивших овощей. Запах тяжелый, сладковатый, вызывающий рвотные позывы, сводил меня с ума. Казалось, он будет преследовать меня до смерти.
Я так отела помыться. Даже, больше, чем есть или пить. Чтобы хоть на мгновение вновь почувствовать себя человеком, а не грязным животным, запертым в вонючей клетке.
Заставляла справлять естественные потребности в ведро, которое не спешила уносить. Давала воду и немного еды. Потом уходила, захватив ведро.
А я снова падала на кучу тряпья в углу.
На пятый день я услышала голоса. Мне хотелось кричать, звать на помощь, но слабое тело начало подводить.
Холод и влажность подпола спровоцировали простуду. Горло першило и обжигало жуткой болью, когда я пыталась произвести хоть слово.
— Чё за предъявы, начальник? Я, вообще, из дома не выхожу. Ранение у меня, — нагло рявкнул зверь. — Лечусь. Я, пока ты тут в тылу штаны протирал, за родину нашу стоял. За мир и свободу. Жизни своей не жалел.
— Мухин, — голос был мне знакомым. Так наш участковый говорил. Тихо. Но очень четко, словно впечатывал каждую букву в сознание тех, кто его слушал. — Ты мне про свои подвиги не рассказывай. Я им цену знаю. Ты три года назад девчонку пятнадцатилетнюю изнасиловал и убил. Дали тебе двадцатку. И сидел бы ты сейчас, где следовало. Но пошёл добровольцем, чтобы помилование получить. Отслужил два месяца и оказался на воле с помилованием и оторванной ступнёй. Только я вот ещё что помню. После убийства Маши Кузнецовой тебя ведь поймали, считай на месте преступления. Отпираться сложно, когда ты весь в крови жертвы. А ещё я помню Дину Ветрову и Яну Стужеву. Обеим по шестнадцать лет. Обе худенькие, темноволосые и голубоглазые. Прямо, как Маша. И как Марина Васильева.
— Помнить ты можешь что угодно. И придумывать, тоже. А ты попробуй докажи. Нет тела — нет дела, начальник.
— Иди отсюдова, окаянный, — рявкнула оборотница, до поры прячущаяся за маской немощной старушки. — И на сыночку моего наговаривать не смей. Он кровью всё прошлое искупил. А, значит, считай, и не было ничего. Есть помилование? Есть. А президент наш поумнее тебя будет. Если он решил, что Вовик мой — герой, а не преступник, то не тебе рот на то раскрывать. Я права свои знаю. Пойду куда следует и напишу, что ты — враг народа, и это… на достойного человека клевещешь, да приказы президента под сомнение ставишь. На защитника земли нашей побег из дома малолетней проститутки повесить собираешься. Та Маринка, говорят, на наркотиках сидела. Что не удивительно, при такой-то семейке. На панель пошла. Сама лично слышала, как она, вся размалёванная, в машину к компании пацанов садилась.
— Когда слышали? — безэмоционально спросил Смирнов. — От кого?
— Недели две назад. На рынке. Разговор зашел. В нашем районе все друг друга знают. И молва об этой девке та еще ходит.
— А вот одноклассники и соседи говорили, что Марина — тихая, спокойная девочка, которая хорошо учится, маме помогает с младшими детьми и совсем не интересуется ни мальчиками, ни гулянками.
— В тихом омуте черти водятся, — Хохотнул зверь. — Ты бы свою потеряшку по притонам поискал. Глядишь, и найдётся. Работой займись, начальник. А-то ходишь тут, честных людей от дел отвлекаешь. Ещё раз тут появишься, мамка моя и прокуратуру, и в администрацию жалобу напишет. Начальство за такое тебя по головке не погладит. Вылетишь из своей полиции… и сам знаешь, где после этого окажется.
— Дитя, — я даже не услышала — почувствовала голос. Он был одновременно и в моей голове, и везде. — Тебя никто не спасёт. Не стоит надеяться попусту. Хочешь я расскажу, что ждёт тебя? Сегодня тот мужчина заберёт твою невинность. И ты понесёшь. Роды убьют тебя, а мать того, мужчины, утопит младенца в ведре с водой, а затем закопает. Младенца и твоё тело. Ты найдешь последнее упокоение рядом с кустом, на котором весной распускаются белые цветы. Наказания они не понесут, а потому, вскоре после твоей смерти здесь появится другая голубоглазая девочка. А потом ещё одна, и ещё…