Еще одним испытанием были урожденные обитатели Марева, спешащие оглядеть свои новые покои на правах новых хозяев. Они забирались вниз поодиночке и небольшими стайками, и некоторые из них выглядели так отвратно, что Габерон предпочел бы считать их очередными галлюцинациями. Вытянутое тело малоглазого макрусуса походило на чью-то оторванную голову с раззявленной широкой пастью, от его задумчивого скользкого взгляда невольно хотелось вжаться в металлический борт всем телом. Юркие патагонские клыкачи забрались сразу целой стаей и теперь деловито обследовали дно, не обращая ни малейшего внимания на сжавшихся людей. С их точки зрения, пожалуй, люди были малоинтересным предметом для изучения — всего лишь хрупкие организмы, чья жизнь исчисляется считанными часами… В самых темных углах беспокойно шевелились в поисках добычи мешкороты — бесформенные кожистые бурдюки с узкими щупальцевидными хвостами.
Любое существо, здесь, в глубине Марева, казалось пришельцем из тех темных отсеков разума, где размещаются самые страшные кошмары. И чем ниже они опускались, тем меньше они делались похожими на привычных рыб и моллюсков, теряя привычные очертания, обрастая отвратительными конечностями, щеря в презрительных улыбках полупрозрачные зубы…
Словно насмехаясь над ним и его беспомощностью, голем грохотал на мидль-деке:
— Миссис Ферлингейл, как ваша экономка я просто вынуждена сообщить о том, что маленький палисадник позади дома окончательно пришел в запустение. Возможно, нам стоит приложить силы, чтоб привести его в надлежащий вид…
Спустя минуту, когда Габерон изнывал от холода, точащего пальцы подобно жадной рыбьей пасти, голем уже бормотал заискивающим тоном, едва слышимым за грохотом его тяжелых ног:
— Да ляжет на вас тень Розы, сэр… Никуда я не отлучался, сами извольте видеть, и портера тоже не пил. Спросите Байдла из второго цеха, вот он туточки… А если и отходил, то за масленкой — сами глядите, с этой передачей без унции масла никакого дела не сладить… Нет, сэр, даже и дремать не думал. Да и как в таком аду, извиняюсь, дремать возможно?.. Старик Тамплтон свое дело знает, да, сэр. Уж получше этого молодняка, что в четвертом цеху. Распустили хвосты что твои мандаринки[80], шляпами украсились, а как подшипник смазать, так это старик Тамплтон иди…
Тренчем тем временем овладел припадок жуткого, неестественного веселья. Глядя на Габерона незнакомым пьяным взглядом, бортинженер хлопал себя руками по коленям и смеялся так, что делалось не по себе. От этого смеха у него запрокидывалась голова и лязгали зубы, и выглядело это так, будто инженера беспрестанно бьет сильными гальваническими разрядами. В конце концов, Габерону пришлось схватить его и прижать к полу, чтоб тот не сломал себе шею.
— Никогда! Слышите, никогда! — продолжал разглагольствовать голем на мидль-деке, — Я был знаком с этим сопляком еще в бытность вторым лейтенантом на гангутской «Рыбешке»! Он плут, подхалим, угодник и, в конце концов, отвратительный навигатор! Это, конечно же, его прожект? Нет! И слушать не стану! Извольте!
«Слабеет, — обессилено подумал Габерон, кусая себя за палец, чтоб вернуть хоть на секунду ясность мыслей, — Сдает проклятая железяка. Интервалы стали меньше, и несет его все сильнее…»
Он уже не просто декламировал отрывки из несуществующих жизней, он стал полностью вживаться в роль, причем мог по ходу повествования менять их с необычайной легкостью, с которой обычные люди меняют перчатки.
Возомнив себя молодым повесой, голем лихорадочно метался по мидель-деку, взмахивая воображаемой шпагой и принося пылкие любовные клятвы. Для того, чтоб уже через минуту обратиться почтенным деловодом и выговаривать невидимым клеркам за оплошности, допущенные ими при сортировке марок. Еще через минуту он забывал и про марки. Теперь он был богатым фабрикантом, инспектирующим собственные владения. Он рачительно оглядывал фабричные станки и делал меткие замечания, о которых сразу забывал, как только станки превращались в отару овец, а он сам — в юного взбалмошенного пастуха.