уж позабочусь о том, чтобы он признался. Каким способом, я еще не могу сказать. Есть у нас также в некотором роде свидетель, которого мой брат просил о помощи за день до смерти. К сожалению, я до сих пор не удосужился узнать его имя. Но я легко разыщу его. Оказывается, землекопы его части работают на постройке дороги под руководством моих людей. Мы соседи — все разыгрывается вокруг этого старого Дуомона, где я обитаю.
Унтер-офицер Пориш широко раскрывает глаза:
— Господин лейтенант, вы стоите в Дуомоне? — От испуга Пориш начинает говорить строго официальным языком. — Разве там можно жить?
— Как видите, — отвечает Эбергард Кройзинг.
— Не всегда, — гудит в ответ низкий бас лейтенанта.
— Но там беспрерывные потери ранеными и убитыми, не так ли?
— К этому привыкаешь. Со мной пока ничего не случилось.
— Наш брат и не представляет, как выглядит эта картина, — говорит Пориш.
— С вашей точки зрения. — нехорошо, с моей — превосходно, — отвечает Кройзинг. — Изрытая вдоль и поперек пустыня, а посредине — старый Дуомон, как раздробленный панцырь исполинской черепахи. Под этим панцырем сидим мы, время от времени вылезаем оттуда и забавляемся игрой п песок или чем-либо другим п том же роде. Нам псе это, по-видимому, кажется гораздо страшнее, чем есть на самом деле. Он еще выдержит малую толику, старый Дуомон.
— Под навесным огнем? — тихо спрашивает адвокат Пориш.
— Да, случается, — весело подтверждает лейтенант Кройзинг, — привыкаешь и к этому; но если бы со мной приключилось что-нибудь серьезное, я оставлю вместо себя заместителя или преемника и сообщу его фамилию и адрес. Но это ни и косм случае не должно отразиться на нашем деле.
— Благодарю, господа, — снова говорит Кройзинг, вставая. — Мне, значит, придется теперь вести, помимо большой, еще и маленькую личную войну. Но у каждого из нас есть: свои страсти, если только для них находится время и служба не страдает от этого. Ведь в конце концов мне надо еще рассчитаться за моего брата и с милейшими французами. Хотя, надо сказать, — длинные тонкие губы Кройзинга насмешливо кривятся, — я в этом деле даю им несколько очков вперед: небольшие минные взрывы, знаете ли, чуть-чуть газу, несколько круглых ручных гранат и, наконец, огнеметы, которыми мы прокоптили блокгаузы Эрбебуа. Наш мундир там, у них, в большом почете. Но до сих пор это было только по долгу службы. Теперь у меня с ними и личные счеты.
Он натягивает перчатку на левую руку, надевает каску, подает военному судье и унтер-офицеру костлявую правую руку и, застегивая на ней перчатку, говорит:
— Не удивляйтесь, господа, если долго обо мне не услышите; если только меня не укокошат, я уж дам о себе знать.
Пожелав приятного завтрака, Кройзинг уходит.
Оставшиеся смотрят друг на друга.
— Вот это парень! — резюмирует Пориш впечатление обоих. — Я не хотел бы быть в шкуре того, кто послал мальчика на убой.
Военный судья Мертенс с чувством покачивает своей красивой светловолосой головой ученого.
— Чего только не бывает на свете! — говорит он неодобрительно. — Как бесчеловечны люди!
Совсем по-другому спускается по лестнице лейтенант Кройзинг. Он больше не прыгает через ступеньки, он спокойно идет, но с каждым шагом, с каждой пройденной ступенькой в его голове все отчетливее созревает план. Надо действовать строго официально, он так и сделает. Если долг службы в руках начальства нестроевой роты оказался достаточным предлогом, чтобы погубить унтер-офицера Кройзинга, то этот же долг службы в руках лейтенанта Кройзинга будет достаточным основанием, чтобы выудить у них признание. Все эти мерзавцы — не мужчины;
они только с виду таковы, на самом деле это подгнившие7 деревяшки: нажмешь — и из них посыплется труха.
Лейтенант Кройзинг совершенно спокойно закрывает за собой коричневую дубовую дверь подъезда и едва слышно напевает про себя. Настроение у него прекрасное.