Дьявол, дьявол, думает он, одновременно прислушиваясь к шагам Зюсмана и оборачиваясь, чтобы уловить шаги саксонцев. Ведь все это еще пустяки. Дерьмо!
Пока мы не в состоянии управлять погодой, не в состоянии при помощи нескольких несложных аппаратов рассеять вот эту водяную пыль и добиться ясной видимости, мы вообще бессильны, и не надо было нам затевать войну. Напустить туману — это умеем и мы, но разогнать его — не тут-то было! Слышит он саксонцев или не слышит? Или эта тишина — галлюцинация? Не сорвут ли французы с их дьявольской стрельбой там, в лесу Кайет, и эту последнюю отчаянную попытку! Густой пот стекает мимо глаз к уголкам рта.
— Зюсман! — кричит он. — Зюсман!
Кройзинг стоит по колено в грязной яме, глубоко воткнув палку в топкую почву. Он высоко поднял левую руку с револьвером, отчаянно борясь, чтобы не завязнуть,
— Зюсман!
Молчание. Он стонет от ярости, стирает рукой брызги грязи у рта, прислушивается, не раздается ли шум позади него. Кажется, кто-то зовет издалека, вправо от него.
Он сознает, что его попытка уже сорвалась. Безумно было начинать ее: саксонцы были вполне правы, он заплатит за это удовольствие, подохнет здесь, как собака, в одной из воронок.
Трах! Наверху что-то затрещало, отдаваясь многоголосым свистом. Шрапнель. Но ее не видно, слава богу.
Идет град, злорадствует он. Выше воротник, господин Кройзинг! Да, град шрапнели, к счастью, не так уж близок от него. Недолет или перелет у французов — кто тут разберет? Конечно, только летчик. Летчик может установить это. Летчику вообще многое доступно. У него превосходство над врагом, он выше всех рангом, существо высшего порядка, шаг вперед в медленном развитии позвоночного, именуемого человеком.
Вот он стоит тут, вросший, в буквальном смысле слова, в землю. Куда же ему укрыться от свинцовых пуль? Вокруг только и слышно злобное шипенье, тявканье, треск. Его ноги все более увязают в топкой грязи, острие горной палки все напряженнее скользит по дну. Вода наполняет ботинки, но еще не проникла сквозь краги. Он стоит со-' гнувшись и напружинившись, как готовая к прыжку рысь, и вдруг на него находит просветление: препятствием служит не небо, а земля, почва,' этот мусор, в котором мы родились и обречены ползать, пока не умрем и не уйдем в землю обратно.
Э, нет, голубушка, думает он, силясь высвободить ноги и во что бы то ни стало итти вперед, знаешь ли ты, для чего ты пригодна? Только для трамплина, пи для чего больше! Наступить ногой на твое лицо и унестись ввысь, воспарить. Какое счастье, что мы изобрели чудодейственный мотор, мы — повелители пламени и взрывов!
И в нем вспыхивает непоколебимое решение: он станет летчиком. Только дождаться, пока прекратится это безобразие, пока выяснится положение вещей на фронте, пока железный кулак не расплющит французу нос, который он осмелился сунуть в немецкие дела! Тогда кое-кто откажется от ремесла сапера и зачислится в летчики! Ползать в грязи — подходящее дело для Зюсманов и Бертинов, людей без боевого инстинкта, без ярости в карающей руке, для стариков. Он же превратится в каменного дракона с когтями, хвостом и огненным дыханием, он вспугнет всех этих карликов в ущельях, всю эту нечисть, этих Ниглей и Фейхтов! На хрупком ящике с двумя широкими крыльями и вертящимся воздушным винтом он унесется ввысь сквозь моря облаков, как воскресный жаворонок. Конечно, не для того, чтобы заливаться трелями, а чтобы сбрасывать бомбы, газами и пулями уничтожать ползающих по земле людей, вступать в поединки, из которых только один из противников выходит живым!
Тут он распрямляется, вытягивается во весь рост, и его рука, сжимающая револьвер, угрожающе подымается вверх. В воздухе свистит шрапнель.