Напарник прижимает к барьеру ладонь со своей стороны, а я со своей, как будто могу ощутить его прикосновение через стену. Рот Пита открывается и закрывается. До нас не долетает ни звука – кроме тех, которыми наполнен наш участок. Сначала я пытаюсь читать по губам, но, не в силах сосредоточиться, бросаю эту затею и просто смотрю на его лицо, силясь не растерять остатки разума.
А потом птиц становится больше. Они прилетают одна за одной. Рассаживаются на ближайших деревьях. Разевают клювы. И начинают кошмарный, детально продуманный кем-то концерт. Финник сразу же валится на траву и зажимает ладонями уши так, словно готов раздавить свой собственный череп. Я какое-то время держусь. Даже опустошаю колчан, стреляя по ненавистным птицам. Но стоит упасть одной, как на ветку садится другая. Наконец я тоже сдаюсь и сворачиваюсь калачиком на земле, пытаясь отгородиться от душераздирающих воплей Прим, Гейла, мамы, Мадж, Рори, Вика и даже Пози, беспомощной маленькой Пози...
Знаю: пытка закончилась, потому что чувствую прикосновение рук Пита, которые поднимают меня и уносят из джунглей. И все-таки не разжимаю век, не убираю ладони от ушей. От напряжения мускулы словно окаменели. Пит сажает меня к себе на колени, нежно покачивает, говорит слова утешения. Проходит довольно долгое время, прежде чем я выхожу из оцепенения. И начинаю дрожать.
– Все хорошо, Китнисс, – шепчет напарник. – Ты их не слышал! – отзываюсь я.
– Я различил голос Прим, еще в самом начале. Только это была не она, а сойка-говорун, – возражает Пит.
– Нет, она. Только не здесь. Птица просто запомнила голос, - вырывается у меня.
– Им хочется, чтобы ты так считала. Помнишь, как в прошлом сезоне я не мог понять, вправду ли у переродка глаза Диадемы? Так вот это были совсем не ее глаза. И не голос Прим. Разве что капитолийцы взяли запись ее интервью, а потом изменили звук.
– Нет, над ней издевались, – говорю я. – Возможно, даже убили.
– Китнисс, ее не убили. Прим жива. Вспомни – ведь скоро нас останется восемь. А что потом?
– Семерым придется умереть, – в унынии отвечаю я.
– Да нет же, дома. Что происходит, когда в Игре остается восемь финалистов? – Подняв мой подбородок, Пит заставляет меня посмотреть ему прямо в глаза. Добивается пристального внимания. – Ну, что? На последней восьмерке?
Знаю, он искренне хочет помочь, и я задумываюсь.
– На последней восьмерке... У родных и друзей игроков берут интервью.
– Правильно, – хвалит Пит. – У родных и друзей. А как это сделать, если все они умерли?
– Никак, – неуверенно отзываюсь я.
Вот именно. Поэтому не волнуйся, Прим жива. Она же первая кандидатка на интервью, верно?
Я хочу ему верить. Очень хочу. Просто... эти голоса...
– Сначала Прим. Потом – твоя мама. Кузен. Подруга, – перечисляет Пит. – Китнисс, это была дурная шутка. Страшная. Но по-настоящему пострадать от нее можем только мы с тобой. Мы в Игре, а они – нет.
– Ты сам в это веришь? – спрашиваю я.
– Разумеется, – роняет напарник.
Впрочем, ведь он в состоянии убедить людей в чем угодно. Повернувшись к Одэйру, я замечаю: тот ловит каждое наше слово.
– А ты, Финник?
– Пожалуй. Не знаю, – пожимает плечами тот. – Скажи, Бити, это возможно сделать? Взять чей-то спокойный голос и превратить...
– Ну, конечно, – кивает тот. – Ничего сложного. Такая задачка по зубам даже младшему школьнику.
– Согласна с Питом, – бесстрастно вставляет Джоанна. – Зрители обожают маленькую сестренку Китнисс. Если б ее и в самом деле убили, все дистрикты поднялись бы на восстание. – И вдруг, запрокинув голову, громко кричит: – Представляете, мятежи по всему Панему! Кому такое понравится?
От изумления у меня отвисает челюсть. Никто никогда не произносил таких слов на Голодных играх. Можно не сомневаться, этот фрагмент обязательно вырежут. Но я-то все слышала – и уже не сумею смотреть на девушку прежними глазами. Конечно, медалей за доброту ей не дождаться, но вот за храбрость... Или за безрассудство... А она поднимает несколько ракушек и скрывается в зарослях, бросив только:
– Я за водой.
Когда Джоанна проходит мимо, я безотчетно ловлю ее за руку.
– Не ходи. Эти птицы...
Должно быть, они попрятались. И все равно, не хочу туда никого пускать. Даже ее.