Прочтя нам это наставление, директор театров насупил брови и отчетливо произнес, грозя в такт указательным пальцем:
— Если вы еще раз когда-нибудь вздумаете остановиться хоть на один миг на этой улице, то из артистов я превращу вас в солдат! Слышите?
И, не дожидаясь нашего ответа, крикнул:
— Вон отсюда, негодные школьники!..
Вся эта сцена произошла потому, что мы попались ему в минуты гнева. В другое время Александр Михайлович ограничился бы только легкой укоризной самого безобидного свойства, и сам бы первый рассмеялся нашей затее, но, будучи в нехорошем расположены духа, он в состоянии был подвергнуть нас строжайшим взысканиям и посадить под арест в знаменитую трубную. «Трубною» называлась одна из комнат театральных сторожей, лишенная какой бы то ни было обстановки и имевшая значение арестантской. В ней только и была одна большая скамейка, так что арестованный должен был или сам отправляться к себе домой за подушкой и одеялом, или посылать за этим сторожа. Арест обыкновенно бывал суточный, но за особенно большие проступки провинившихся сажали на два-три и более дня.
Этой «трубной», кажется, никто из драматической труппы не избегнул: уединялись в ней и Самойлов, и Мартынову и Максимову и Сосницкий, и в особенности Прохоров о котором речь впереди. Сажали и за незнание роли, и за пьянство, и за неуважение начальства, словом за все, за что теперь подвергают штрафам. Каждому арестованному, по положению, отпускалось 15 копеек суточных на харчи. Первый раз я попал в «трубную» за водевильный куплет, слова которого я перепутал на спектакле, но так, что не всякий из публики понял мой промах…
Характеризуя Александра Михайловича Гедеонова, нельзя не помянуть его добрым словом. Это был прекрасный человек во всех отношениях. Отзывчивый, бесконечно добрый, всегда готовый помочь ближнему, в особенности своему подчиненному, он снискал себе всеобщую любовь и уважение. Будучи, как говорится, «в духе», он выслушает каждого, войдет в его положение, вместе плакать будет, но избави Бог попасться ему в минуты гнева. Разнесет ни за что, никакие убеждения, просьбы не тронут его расходившегося сердца. Его злость обыкновенно выражалась в беспрерывном свисте и ажитированной беготне по кабинету из угла в угол, с заложенными за спину руками.
Бывало, приходит к нему проситель и первым долгом осведомляется у курьера, никогда не покидавшего прихожей директора:
— Свистит?
И, смотря по состоянию духа Александра Михайловича, получался ответ:
— Посвистывает! Или:
В усмирении чувств!
В первом случай поворачивай оглобли назад, если не хочешь наверное потерпеть фиаско, во втором — смело иди в кабинеты все угодное тебе, разумеется, в пределах возможного будет исполнено.
Справляться у курьера о расположены духа Гедеонова было на столько необходимо, что малейшая неосторожность в этом направлены могла иметь весьма печальный последствия. Приведу пример.
В драматической труппе было два актера, имевших некоторое физическое сходство между собой, Калинин и Радин (отец известной балетной артистки). Первый— пьяница, буян, почти не выходивший из «трубной», второй — тихий, безропотный служака, никогда не подвергавшейся никаким взысканиям. Радин, как-то гримируясь в одной уборной с П.Г. Григорьевыми пожаловался последнему на свое неприглядное положение.
— Семья большая, — сказал он: — а получка ничтожная. Вот уж двадцать лет служу, а мне ни прибавки к жалованью, ни бенефиса… Все другие кое-как поправились, а я все в беспомощном положении. На меня, на несчастного, никакого внимания со стороны начальства…
— А ты хлопотал ли когда-нибудь о прибавке или бенефисе?— спросил его Петр Григорьевич.
— Никогда!
— Ну, так чего же ты канючишь? Под лежачий камень вода не течет… Разве что-нибудь без хлопот и просьб у нас дается? Непременно нужно самому стараться…
— Конфузлив я очень, да и не умею как-то с генералами разговаривать…
— Вздор! Иди завтра же к Гедеонову и проси себе за двадцатилетнюю службу бенефиса: головой ручаюсь, что не откажет, если только ты сумеешь обрисовать ему свои стесненные обстоятельства…
— Советы-то давать легко, а вот поди-ка сам с просьбой к нему, сунься, так и узнаешь, где раки зимуют…
— Экий ты глупый человек! Неужели же все блага земные к нам сами с неба сваливаются?
— Сами не сами, но только у вас идет все это как-то так ловко, точно по заведенному порядку… Уж сколько раз порывался я идти к Александру Михайловичу, но дойду до его прихожей и вернусь обратно, духу не хватало переступить его порога…
— Стыдно быть таким трусом!
— Все боялся я, как бы не попасть к нему в минуту гнева, да вместо бенефиса не получить бы отставку.
— Без всяких глупых рассуждений отправляйся завтра же к нему и не выходи до тех пор из его кабинета, пока не получишь бенефиса.
— Пойду, но если что приключится, на твою душу ляжет грех…
На другой день, действительно, Радин отправляется к Гедеонову, но забывает спросить у курьера, «свистит, или не свистит».
После доклада его провели в кабинет Александра Михайловича, бывшего в этот день, как нарочно, в самом злейшем настроении.
— Тебе чего? — грубым голосом спросил он Радина, не переставая шагать из угла в угол.
— Виноват, ваше превосходительство, быть может, я не во время, то…
— Не во время?— передразнил его Гедеонов и начал кричать на него. — Да когда же ты ко мне приходил во время? Ты только пьянствуешь во время, безобразничаешь во время… Ну, взгляни ты на себя, на кого ты похож! Взгляни ты на свою физиономию, какой восхитительный вид она у тебя имеет! Стыд, срам, а еще на сцене императорского театра выступаешь… Зачем ты ко мне явился? Что тебе от меня надо?
Смущенный Радин, вместо оправданий и разъяснения очевидного недоразумения, начал излагать свою просьбу:
— Служу двадцать лет… верой и правдой… ни прибавки, ни бенефиса… Обременен большим семейством… источник доходов единственный… Это побудило меня обеспокоить ваше превосходительство и просить бенефиса…
— Что-о? — вскрикнул Гедеонов. — Тебе? Бенефиса? Да ты с ума сошел? Ах, ты, пьяница! Вон!
Ни жив, ни мертв, выскочил из директорского кабинета Радин и со слезами на глазах стал спускаться по лестнице к выходу. На одной из площадок сталкивается с ним начальник репертуарной части Александр Львович Невахович.
— Что с вами, Радин?
Радин рассказал ему всю историю в последовательном порядке и закончил ее словами:
— Все время называл меня пьяницей, ругал и, наконец, чуть не в шею выгнал…
— Это недоразумение! Пойдемте опять к нему, сейчас же все это выясним…
Невахович направился в кабинет директора, а Радин остался в приемной ожидать результата объяснения Александра Львовича с Гедеоновым.
— Ваше превосходительство, чем провинился пред вами Радин? Я сейчас встретил его на лестнице: идет, несчастный, и заливается слезами.
— Какой Радин? У меня сейчас был этот пьянчуга Калинин?
— Нет, Радин!… Ничего не пьющий Радин…
— Калинин, я вам говорю…
— Радин! Если желаете, я сейчас его приведу сюда; он дожидается меня в приемной.
— Что же ему от меня нужно?
— Он приходил просить у вас бенефиса за свою двадцатилетнюю службу.
— В самом деле не Калинин?
— Нет.
— Ну, дайте ему бенефис!
IV
Режиссер Александринского театра Н.И. Куликов. — Его секретарь Пономарев. — Наше совместное житье. — Трактир Феникс. — Столкновение в Фениксе Куликова с Сушковым. — Приезд к нам Д.Т. Ленского. — Знакомство с Н.А. Некрасовым — Его стесненные обстоятельства. — Закладывание им своих стихотворений. — Его первая пьеса.
При поступлении моем на сцену, режиссером Александринского театра был известный водевилист Николай Иванович Куликов[1], автор «Вороны в павлиньих перьях» и многих других пьес. Его отношения к делу не отличались усердием, а ограничивались одною формальностью. Он как-то так умел устраиваться, что за него все делали другие. Впрочем, благодаря всему этому, он не долго продержался в звании режиссера; свое положение он должен был уступить другому и остаться в труппе простым актером. Но и актером он пробыл непродолжительное время: вышел в отставку и отдался литературным занятиям.