Концерт удался как нельзя более и мне жилось вообще очень весело. Беспрестанно приглашали меня на вечера и обеды. Из числа последних был обед китайский, с певцами китайцами и певицами китаянками, данный мне русской колониею с нашим консулом во главе. Перемен на этом обеде было до семидесяти в чашечках и блюдечках, как обыкновенно у китайцев, и стоил он что-то очень много. Деньги за него, медной китайской монетой (чоки), отвезли на восьми подводах. Китайский обед несравненно лучше японского, уже по одному тому, что у китайцев есть мясные блюда. Особенно вкусны были колобки из мяса и я ела их с удовольствием, но каково же было мое разочарование, когда, возвратившись в Россию, я получила от русского консула письмо, в котором он писал: «вкусные мясные колобки, которые вы так усердно кушали, делаются из собачьего мяса». Большую роль в китайском обеде играют ласточкины гнезда. Они, как известно, добываются с большим трудом, даже с опасностью жизни, с отвесных приморских скал и состоят из водорослей, служащих этим птицам материалом для гнезд.
Между тем, приближался новый год. В Хонькоу зимовала русская канонирская лодка «Соболь». Капитан пригласил нас встретить на ней новый год. Встреча нового года была так оригинальна, что я никогда не забуду этого праздника. Мы переехали в маленьких лодках на «Соболь», убранный роскошными растениями, между которыми красовались разных цветов камелии. При входе мне поднесли прелестный букет. В 12 часов капитан вышел на трап, где собралась уже вся команда в ожидании этой торжественной минуты, поздравил всех с новым годом и торжественно провозгласил тост за Государя Императора, при этом раздались пушечные выстрелы и единодушное «ура» всей команды и гостей. Затем следовали многочисленные тосты, поздравления, пожелания, шампанское подавалось в изобилии. Матросам роздано было угощение и они бросились качать капитана. Одним словом, было весело, приятно и очень торжественно.
Однако, наступило время оставить Хонькоу. Я не знала чем бы со своей стороны угостить милое и радушное общество русских чайных торговцев, и, наконец, придумала. «Я сделаю вам настоящую русскую кулебяку, — сказала я, и потребовала нужные на то продукты, что мне и было доставлено, разумеется, самого лучшего достоинства; в том числе капуста, которая там чрезвычайно нежна и рыба, название которой не помню, очень похожая на нашего сига. Помню, что консула очень удивила порция потребованного масла, но нужно было так, потому что тесто я сделала слоеное. Кулебяка вышла превосходная и заслужила всеобщее одобрение и похвалы; угощение мое было тем более приятно, что никто там не умел делать кулебяки.
В день моего отъезда, у консула был обедъ, на который было приглашено много европейцев. Обед начался в 7 часов, а кончился в 10. Во время обеда мне поднесены были два браслета, литые из червонного золота; каждый почти по фунту весом и на них вычеканено по-русски «От Хонькоуцев». Вещи мои отправлены были вперед. Перед отъездом мы присели по русскому обычаю.
Когда консул свел меня под руку с лестницы своего дома, мне подали роскошный паланкин, отделанный бархатом и золотом; я села и с удивлением увидала себя окруженной торжественной церемонией, какие бывают у нас на сцене. С каждой стороны паланкина по 50 китайцев несли различные значки, путь освещался фонарями и фейерверком, под аккомпанемент китайских бураков, треск которых продолжался во время всего пути. Так как бураки эти взрывались один за другим и были подвешены на веревке, прикрепленной к палкам, которые несли перед паланкином, то и образовали передо мной почти непрерывную огненную линию.
Таким образом донесли меня до парохода. Выло 11 часов. На прощанье пили шампанское, выражали разные пожелания и, наконец, провожавшие вернулись на берег. Последнее «прости» выражено было громадным фейерверком. На берегу устроен был щит на протяжении всего парохода, и когда его зажгли то глазам нашим представились огненные изображения драконов, крокодилов и разных чудовищ.
После третьего звонка, в час ночи, пароход отошел от берега и Ханькоу со всеми огненными украшениями быстро скрылся в темноте.
Тем же путем возвратилась я в Юкагаму, прожив, по дороге, две недели в Нагасаки. В Юкагаме я остановилась опять в отеле «Бона», сделала визиты своим знакомым и выжидала наиболее удобного времени для переезда по Тихому океану в С.-Франциско. Во время последнего пребывания моего в Юкагаме, я получила из Иеддо телеграмму от нашего посланника с приглашением на блины с икрою, как сказано было в телеграмме. Это привело меня в восхищение. Янония и русские блины!
Посланница привезла с собой русскую девушку, которая умела печь блины, а русские моряки привезли икру; таким образом устроилась у нас в Иеддо русская масленица. Эти блины составили там целое событие для русских.
Возвратившись после блинов в Юкагаму, я начала приготовляться к отъезду. Вещи, приобретенные в Японии и в Китае, я отправила прямым путем к себе в Ораниенбаум. Наконец, день отъезда был назначен и накануне я поехала с прощальными визитами, но тут произошла со мной катастрофа, задержавшая меня в Юкагаме еще на три недели. Билеты были уже взяты и, делая визиты, я была уверена, что на следующий день непременно выеду в С.-Франциско; но вот — что случилось: от консула Пеликана повез меня, как ездят здесь все, о чем я уже говорила, носильщик, называемый здесь «дженерикс». По этой дороге, приходится спускаться с большой горы и прежде я брала всегда двух людей; один, как водится, держал оглобли, другой же, для безопасности, должен был поддерживать экипаж. В этот раз я не позаботилась о втором дженериксе, затрудняясь вообще объясняться по-японски и предполагая, что дженерикс надеется на себя. Но вот, когда пришлось спускаться с горы, он побежал слишком скоро и, будучи не в силах удержать экипаж, начал кричать; я также, видя неминуемую опасность, закричала. Ко всему этому, спуск был с крутым поворотом. Как раз у поворота находилась небольшая лавочка и дженерикс, рассчитывая остановиться, направился прямо на эту лавочку. Удар был так силен, что когда оглобли ударились в стену, то я стукнулась лбом так сильно, что почти потеряла сознание. Когда мне подана была помощь, то оказалась сильная опухоль на лбу и самая кость была вдавлена, так, что до сих пор у меня остался знак. После такого ушиба и испуга, конечно, я не могла выехать. Несчастный дженерикс поплатился за свою самонадеянность ужасно: ему краем стены сразу отрезало ухо, и он, сознавая свою вину, так был испуган, что, несмотря на страшную боль, которую испытывал, убежал, оставив ухо на месте. Без ужаса не могу вспомнить этого случая! Но, как выяснилось впоследствии, по милосердию Божию, это несчастие предохранило меня от совершенной гибели, потому что пароход, на котором я должна была тогда выехать, погиб со всеми пассажирами, почему одно время в Петербурге разнесся слух, что я погибла.
Когда я оправилась от ушиба и была в состоянии отправиться в путь, наступали уже последние дни страстной недели. Мне очень было грустно, что приходилось встретить светлый праздник в море без всего, что мы русские привыкли иметь в эти дни, без кулича, пасхи и красных яиц. Но и тут позаботились побаловать меня. Консул наш неожиданно привез мне вечером, накануне отъезда, на пароход, пасху, красных яиц и кулич, который он испек сам и который вышел превосходный. Это, разумеется, очень обрадовало меня и я могла встретить праздник Пасхи по-русски.
В четыре часа ночи пароход наш «Бельфик» отошел от пристани. На другой день, утром, в одиннадцать часов, я вышла на палубу. Ничего уже не было видно, ни кораблей, ни лодок, ни берегов. День был превосходный, волнение океана едва заметное; но на другой же день волнение начало постоянно увеличиваться. В первый день я видела на палубе много дам; но со второго дня они уже скрылись и в течение девятнадцати суток, которые мы шли до С.-Франциско, я увидела их вновь только за три дня до приезда. Действительно, волнение было так сильно, что на палубу никому нельзя было показаться.