После моего успешного концерта, явился ко мне когда-то знаменитый бас нашей итальянской оперы, Формес, с выражением сожаления, что я приехала как раз по окончании оперного сезона в С.-Франциско, и предложил мне дать оперу «Трубадур», которую я так хорошо исполняла, говоря, что есть еще возможность уговорить певицу и тенора отложить их отъезд. Таким образом соорудили «Трубадура». Я согласилась петь конечно более для славы; спектакль этот не мог принести мне много выгод на том основании, что я должна была оплатить и хористов, и солистов. Большой и роскошно отделанный театр был совершенно полон и сбору было более 3-х тысяч долларов, из которых мне очистилось только 700 долларов, все остальное пошло на устройство и плату участвующим. Все газеты меня расхвалили; всем бросилось в глаза то, что до сей поры Азучену представляли всегда молодой цыганкой и красавицей. «Madame Леонова, — говорилось в одной из рецензий, — не щадя себя, дала нам возможность увидеть понятный тип Азучены, созданный ею; раньше же тип этот, столько раз виденный нами, оставался для нас неясным».
Покончив со спектаклем и с концертами в С.-Франциско, нужно было подумать как перебраться по Тихо-Океанской железной дороге в Нью-Йорк. В один прекрасный день в газетах появилось следующее заявление: «Извещаем публику, что в настоящее время опасность для проезжающих по Тихо-Океанской дороге не так велика, потому что дикие направили свой путь в горы». Нужно заметить, что проезд по этой дороге бывает часто опасен, так как дикие, конечно с целью грабежа, причиняют много крушений поездов. Зная это, на душе было не совсем покойно, брало сомнение, как пуститься в этот громадный путь, но в конце концов нужно же было ехать волей или неволей. В назначенный для отъезда день, утром, русский священник Кедроливанский прислал мне такое количество разных съестных припасов, что я удивилась и не понимала для чего он это сделал. Оказалось, что на Тихо-Океанской железной дороге иногда дня три невозможно бывает ничего достать на станциях; конечно, я была очень благодарна предупредительности священника.
Американские вагоны совершенно особого устройства; днем у вас прекрасное помещение — бархатные скамейки, столик перед ними, а ночью раскидываются на этом же месте широкие кровати, так что я с своим кроликом помещалась прекрасно: он мог бегать, есть и спать отлично.
В одном месте поезд остановился и мы должны были версты три или четыре переехать на лошадях, На этом месте не было сообщения по железной дороге потому, что незадолго целый поезд провалился здесь и, говорят, это было делом диких.
Замечательно было местечко, где три разные железные дороги проходят по одной и той же горе в разных направлениях и все три поезда видны были в одно и то же время. Наш поезд в верхней части горы, второй ниже и третий в самом низу. Это необыкновенно красиво! Наконец, железная дорога поднимается на вершину горы, где в некоторых местах лежал даже снег. Это было в конце мая. Взобравшись к ночи на гору, мы все уснули и спали так крепко и долго, что когда проснулись на другой день уже поздно, то все чувствовали страшную головную боль. Оказалось, что в топившиеся печи было нарочно подложено какое-то особенное, усыпляющее вещество. Когда все крепко уснули неестественным сном, воры взобрались на верхние кровати и унесли все, что было возможно. Сосед мой рассказывал, что он положил свое платье к стенке, около головы, а когда проснулся, то все это было разбросано на нем в самом небрежном виде и у него вытащили 80 долларов. О случае этом никто из пассажиров, конечно, не заявил из боязни, что могут попросить остаться на станции для расследования.
Наконец, подъезжаем к знаменитому городу Чикаго, замечательному кроме всего тем, что в некоторых улицах все дома построены исключительно из белого и розового мрамора. Эти дома изготовляются на фабриках и куски мрамора, из которых они складываются, так велики, что, например, целый громадный угол дома состоит из одного куска. Три большие улицы построены таким образом. Средняя главная улица красоты неописанной; нигде, ни в Париже, ни в Лондоне, нет ни одного подобного дома. Таких огромных стекол, как в Чикаго я также нигде не видела. Каких бы размеров ни была рама, окно всегда в одно стекло. С какой быстротой строятся в Чикаго дома, можно судить из того, что в несколько дней против отеля, где я останавливалась, вырос громадный мраморный дом и мне объяснили, что все его части готовы уже были раньше на фабрике и почти весь дом перевезен на место готовым.
Наконец, я прибыла в Нью-Йорк, поражающий главным образом своим необычайным движением, — везде жизнь, суматоха, экипажи, омнибусы, пешеходы, все это куда-то спешит, несется. Конно-железных дорог в Нью-Йорке было тогда несравненно меньше, нежели в С.-Франциско. Приехала я в самое глухое время, в начале июня. Не было ни концертов, ни театров, только в громадном манеже Оффенбах давал свои оркестровые вечера. Так как делать мне в Нью-Йорке было нечего, то я поторопилась уехать в Филадельфию, где в то время была всемирная выставка.
В полной уверенности, что мне удастся привести в исполнение желание мое познакомить американцев с русской музыкой, я, приехав в Филадельфию, тотчас же начала хлопотать об устройстве концерта. Но, к несчастию, мое желание не исполнилось. В Нью-Йорке дали мне адрес капельмейстера оперы в Филадельфии; я показала ему партитуры, которые можно было бы исполнить в концерте, и он, как музыкант, желавший познакомиться с русской музыкой, рад был это сделать, но предложил мне остаться для концерта до октября, т.е. несколько месяцев, объясняя, с прискорбием, что в данное время нельзя никаким образом устроить концерт, потому что здесь находится Оффенбах, который соединил все оркестры в один и давал замечательные концерты. Затем капельмейстер спросил меня, с какой целью я хочу дать концерт, для славы или для денег. Я ответила, что главным образом для того, чтобы показать русскую музыку. Тогда он пригласил меня участвовать в его концертах, которые составлялись из разных певцов, певиц и отдельных инструментов. Прежде чем на это согласиться, я поехала в один из его концертов и увидела, что это слишком мизерно: громадный театр и в нем певец или певица, за 300, 400 долларов, поет под аккомпанемент фортепиано; к тому же все это было так рутинно, что я сочла лучшим не появляться совсем, нежели петь в такой обстановке. Нельзя было не воспользоваться пребыванием в Филадельфии, чтобы не взглянуть на выставку. Действительно было что посмотреть, но чтобы хорошенько все видеть, требовалось много времени; на каждое отделение пришлось бы посвятить по крайней мере день, а отделений были там сотни. У меня остались в памяти некоторые предметы, особенно замечательные. Например, очень меня удивила величина земляники, — ягоды положены были рядом, начиная с обыкновенной, постепенно все большего и большего размера и кончая ягодой величиною по крайней мере в апельсин, так чтобы можно было проследить из какой маленькой ягодки выведена эта большая. Поразителен был французский отдел: кружева всех возможных сортов, в том числе разные мантильи; я не могла удержаться и приобрела себе громадный карэ-платок, замечательный шантильи; приобрела его на том основании, что, как объяснили мне, плести таких кружев больше не будут. Заплатила я за него 2.500 франков. В одном из отделов было большое скопление публики; меня это заинтересовало; оказалось, что здесь раздают желающим, от выставки, за подписями директоров, удостоверение в том, что получивший его был на выставке. Мне особенно нужно было это и я с удовольствием заплатила доллар за такой лист. Деньги, вырученные за эти листы, предназначались на благотворительные дела и сбор составил, говорят, сотни тысяч. Я скоро распрощалась с Филадельфиею, хотя мне очень хотелось остаться еще, но жизнь там была так дорога, что нужно было торопиться выездом. Приехав обратно в Нью-Йорк, я поспешила взять билет на пароход, отплывавший в Англию. Мною начало овладевать нетерпение поскорее добраться до родины. Как ни хорошо, ни интересно было везде, где я побывала, но именно, во время путешествия, во всей силе сказалось чувство привязанности к родной стране.