Консерватору В. Никифорову-Волгину был свойственен и искренний патриотизм, вера в русский народ, хотя это не мешало ему сурово и нелицеприятно критиковать свою нацию, которая не ценит собственных национальных традиций, часто оплевывает своих же героев-праведников. В. Никифоров-Волгин писал: «Нашим кумиром должна быть Россия, национальное единство, чистый, не искаженный „заграницей“ язык Аксакова, Толстого, Тургенева, своя песня, свои обычаи и своя культура. Мы мечтали о всемирном братстве, но совершенно забыли, что сперва надо создать великое русское братство… У нас свое историческое развитие, быть может, покрепче и посущественнее, чем отвлеченные принципы Запада». Писатель считал, что Россия не должна идти по пути Запада, где господствует формализм, рационализм, бездушие. У русского народа много недостатков, но в нем сохранилась теплота личного чувства. Это доброе начало у русских В. Никифоров-Волгин опять же связывает с Православием.
Мы сознательно отвлекаемся от вопроса, в какой мере оригинальны все эти суждения В. Никифорова-Волгина, как его мировосприятие соотносится со взглядами, например, русских христианских мыслителей 1920-1930-х гг. Этот вопрос заслуживает специального рассмотрения. Нам хотелось пока что обратить внимание на наиболее существенные стороны мировоззрения В. Никифорова-Волгина 1920-1930-х гг., которые наложили отпечаток на все его творчество.
Лучшая часть творческого наследия В. Никифорова-Волгина не отличается ни тематической широтой, ни подчеркнутой «проблемностью», ни стилевым и жанровым многообразием. Он как бы сосредоточился на немногих темах — это прежде всего судьба Православной Церкви, жизнь духовенства в прежней и в советской России, мир верующих, связанный со старой Русью. Даже когда В. Никифоров-Волгин обращается к своему детству — а рассказы-воспоминания о детстве составляют значительную часть его творчества, — он чаще всего рисует картины богослужений, церковных праздников, общения мальчика со «святыми людьми». Кстати, В. Никифорову-Волгину, как немногим другим русским писателям, удалось передать религиозное чувство ребенка, тот дух христианского просветления, внутреннего очищения, радости от праздника, который ощущает маленький герой.
Он хорошо знал этот мир — мир Церкви, верующих, мир старой Руси. Этот мир был знаком ему не только по детским воспоминаниям, он окружал писателя и в Нарве: рядом было Принаровье — район с «исконным» русским населением, с русскими деревнями и крестьянами, с православными церквами, а в Причудье — и со староверами, невдалеке — Пюхтицкий и Печерский монастыри. Действие ряда рассказов В. Никифорова-Волгина происходит именно в этих местах. Нарва была расположена всего лишь в 7–8 километрах от эстонско-советской границы, и тесные связи с Россией тут никогда не прерывались. В этом отношении В. Никифоров-Волгин находился в ином, несравненно лучшем положении, чем, например, писатели-парижане: их творчество питали лишь воспоминания о прошлом, живой связи с «корневой» русской средой у них не было. Неслучайно их так тянуло в Эстонию и Латвию.
Мир Церкви и верующих В. Никифоров-Волгин изображает точно, достоверно, с любовью. Он умеет в своих произведениях воссоздать все мелочи этого мира, в том числе и бытовые, и вместе с тем передать его особую атмосферу, его дух, его скрытую красоту. Заметим, кстати, что эти этнографически точные описания церковной жизни в рассказах В. Никифорова-Волгина, помимо художественной, эстетической ценности, имеют еще и немаловажное познавательное значение — они знакомят нас с уже забытыми обрядами, с народными обычаями, связанными с церковными праздниками и т. д.
В этом пристрастии В. Никифорова-Волгина к миру Церкви и верующих, конечно, отразились биография писателя, характерные черты его личности, его мировосприятие. Но дело все же не только в этом.
Классическая русская литература не богата изображением религиозных чувств верующего, церковной службы, жизни духовенства — все это казалось слишком привычным, устоявшемся, не очень интересным. Русская демократическая интеллигенция вообще привыкла смотреть на Церковь как на нечто ретроградно-устарелое, официальное и была весьма равнодушна к обрядовой стороне религии. Начавшееся в самом конце XIX — начале XX в. религиозное возрождение, больше охватившее сферу философскую, тоже почти не коснулось этой собственно церковной стороны Православия.
Положение коренным образом меняется в послереволюционный период в эмиграции. Начинается возврат к религии, к Церкви, причем именно к Церкви Православной, «традиционной», возрастает интерес к обрядовой ее стороне. Все это теперь воспринимается как часть национальной культурной, духовной традиции, как воплощение «русскости» — это связь с Россией, с родной историей.