— Но ты же умер, умер, умер!!!
— Тебе сейчас семнадцать, и ты ни во что не веришь, не так ли?
— Да.
— Хочешь знать, что действительно происходило в том самолете?
— Хочу.
— Ты уже знаешь. Ты рассказывал мусорщику.
— Это была чистой воды выдумка.
— Нет. Твоими устами говорил я. Мозг у тебя тоже ведь состоит из клеток, не так ли?
— Я тебе не верю. Ты лжешь мне, как всегда.
— Я никогда не лгал тебе. Просто не мог. Ты же был частью меня. Ты всегда отличался от своего брата, который во всем походил на меня. Однако, ты — это ты. И в тебе — правда обо мне.
— Неправда. Ты лжешь даже из могилы.
— Что в могиле? Тело, пустая оболочка. Настоящий я здесь, внутри тебя.
— Но я не чувствую тебя, отец. Я никогда тебя не чувствовал и не чувствую сейчас.
— Со временем почувствуешь.
— Никогда.
— Джонатан, сынок!
— Уходи, старик. Ты умер.
Первое, что бросилось мне в глаза, было большое скопление машин перед нашим домом. Несколько человек стояли в тени деревьев. Репортеры. Я надеялся отделаться от них, но Большой Дэн был интересен им даже мертвый.
Свернув на улицу, проходившую за домом, я пошел по дороге, ведущей к Форбсам. Наша задняя дверь находилась как раз напротив изгороди, разделявшей два дома.
Я аккуратно перешагнул через грядку, зная, с какой любовью миссис Форбс относилась к своим цветам. Но закинув ногу на изгородь, я услышал, что меня зовет Энн. Она сидела на балконе со стаканом вина в руке.
— Я думала, ты на похоронах.
— Я был на службе и решил не ехать на кладбище. Хватит с меня и церкви. Здесь я потому, что возле дома дежурят репортеры, а у меня нет желания говорить с ними.
— Понимаю, — сказала она. — Сегодня утром они и сюда заходили. Спрашивали, был ли твой отец хорошим соседом.
— Ну, и что ты сказала?
— А я с ними не разговаривала. Родители разговаривали. — Она хихикнула. — Сказали, что он был великим человеком. Ты знаешь, как это обычно делается.
Я невольно улыбнулся. Форбсы и мой отец не питали друг к другу особой любви. С тех пор, как отец поселился в этом доме, они вели против него непрерывную войну. Им не хотелось, чтобы рабочий лидер, да еще, вероятно, и коммунист, портил чистый вестчестерский пейзаж.
— Где твои предки? — спросил я.
— На похоронах, где же им еще быть? — снова хихикнула она.
Я рассмеялся. Весь мир казался мне одной сплошной смесью дерьма и лжи.
— Хочешь стаканчик вина? — спросила она.
— Нет, но, если у тебя есть пиво, я выпью баночку.
— Есть, — она ушла на кухню и через минуту вернулась с холодной банкой «Миллера».
Я быстро поднес руку ко рту. Только почувствовав, как ледяная жидкость разливается по горлу, я понял, как хотел пить. Выпив залпом полбанки, я решил передохнуть и прислонился спиной к веранде.
— Какой-то ты взвинченный.
— Не очень, — ответил я.
— Нет, очень. — Она посмотрела на банку. — У тебя руки трясутся.
— Я плохо спал этой ночью.
— Хочешь успокоительное?
— Что я, токсикоман?
— У меня есть одна чертовски хорошая вещь, — сказала Энн. — Могу сделать тебе сигарету с марихуаной.
— Нет, спасибо. Что-то я не в настроении.
— Ты не будешь тогда возражать, если я закурю?
— Пожалуйста.
Энн ловко скрутила сигарету, аккуратно заделала ее с обеих сторон, зажгла и сделала глубокую затяжку. Потом отхлебнула вина и снова глубоко затянулась. Ее глаза заблестели. Чтобы поддаться действию дурмана, ей нужно было совсем немного, она почти всегда пребывала в несколько отрешенном состоянии.
— Я все время думаю о твоем отце, — сказала она.
— И что?
— Всю вторую половину дня я была в сильном возбуждении, думая о нем. В его смерти есть что-то волнующее.
— Не знаю. — Я сделал еще один глоток пива.
— Это правда. Я где-то читала, что в последнюю войну люди сильно возбуждались во время бомбежек. Мне кажется, это как-то связано с проблемой бессмертия.
— Ну уж, — возразил я. — Может, они просто стремились к наслаждениям и были рады любому случаю нарушить общепринятые правила.
— Дело не только в этом. Проснувшись сегодня утром, я поймала себя на мысли, что мне его жалко. От него не родится больше ни один ребенок. Потом подумала: как хорошо было бы заняться с ним любовью и забеременеть. В итоге я настолько возбудилась, что мне пришлось три раза переодеваться.